При существующей же диспропорции территории и населения российская политика, по мысли д’Отерива, будет носить столь же переменчивый и ненадежный характер, как и сами основы ее нынешнего могущества. Со своим постоянным желанием увеличивать территории то на Западе, то на Юге Россия всегда будет держать в напряжении европейские страны, а следовательно, и сама не сможет присоединиться к международной системе Европы и в известной степени обречет себя на изоляцию. Получив же «правильную федеративную систему», проводя политику мира и занимаясь внутренними делами, Россия станет важным фактором европейского баланса сил, полагал д’Отерив: она «будет поддерживать равновесие на севере, тогда как Франция обеспечит его на юге, и их согласие укрепит баланс сил во всем мире»
[551]. Нельзя не заметить, что дипломат тактично обошел очень важные темы. Например, он ничего не сказал о таком важном факторе, во многом определявшем образ России в глазах европейцев того времени, как крепостное право, обходя его молчанием, д’Отерив отступал от существовавших стереотипов. В то же время, неоднократно повторявшийся совет русскому правительству оставить планы дальнейших завоеваний ради того, чтобы посвятить все силы прогрессу цивилизации в собственных обширных владениях, часто встречался у французских авторов и накануне 1789 г. И радикальная, на первый взгляд, идея разделения России на два независимых государства быстро утрачивает свою радикальность, если вспомнить, например, о предложениях Вольтера и Дидро перенести столицу из Петербурга в Азов или Москву
[552]. Д’Отерив не мог скрыть своих опасений относительно российской политики территориальной экспансии и прямо проводил параллели между современной ему Россией и Римской империей. И, хотя эти аналогии носили достаточно нейтральный характер, все же упоминание о Риме, подорвавшем свои силы политикой завоеваний, задавало определенную тональность построению образа России
[553]. В стремлении обосновать естественность союза Франции и России, д’Отерив обращался к истории. Он неоднократно напоминал, что Россия, не имеющая с Францией общих границ, не может нанести ей непосредственного вреда, однако приводил и ряд известных примеров вмешательства «северного колосса» в дела на Европейском континенте. По мнению дипломата, вступление России в Семилетнюю войну, а затем в войну против Франции на стороне Второй коалиции не отвечало интересам самой России, а стало следствием интриг лондонского кабинета. И в интересах самой Российской империи как можно быстрее отдалиться от союза с Англией, чтобы вступить в новый альянс, гораздо более выгодный, долговечный и полезный не только для сиюминутных интересов кабинета Павла I, но и для длительных перспектив установления мира и согласия в Европе.
* * *
Анализ революционной публицистики за 1792-1799 гг. позволяет говорить о том, что в этот период внешнеполитические стереотипы формировались усилиями официальной пропаганды, реагировавшей на быстро менявшуюся международную обстановку. Со времени провозглашения республики во Франции Россию чаще стали изображать как страну, чьи завоевательные планы простираются далеко за пределы ее границ, господствует деспотизм, погрязший в невежестве народ влачит рабское существование, находясь под властью светской тирании монарха, дворянства и под гнетом религиозных предрассудков. Обращения общественных деятелей и писателей к России от Робеспьера до Талейрана были обусловлены сиюминутной политической конъюнктурой, нежели свидетельствовали о глубоком интересе к русской действительности, истории и культуре страны. До известной степени это было обусловлено вниманием к теме развития цивилизации в России просветителей. Тексты французских философов, английских путешественников, посвященные России, часто использовались для подходящих примеров. Однако отношение ораторов и вторивших им журналистов к авторитетным текстам о России не отличалось принципиальностью
[554].
Государственные деятели, независимо от их политических взглядов и идеалов, видели в лице Российской империи потенциального противника, а поскольку журналисты на протяжении нескольких лет наблюдали за развитием событий в Восточной Европе, то и Россию воспринимали в связи с ее ролью в разделе Речи Посполитой. Симпатии к свободолюбивым полякам во французском обществе сохранялись, однако, теперь наблюдатели не склонны были идеализировать традиции «шляхетской вольности», польским повстанцам отказывали в реальной помощи. В этом отношении наиболее показателен пример Гарран-Кулона, предрекавшего провал русским планам присоединения Польши, но при этом критически оценивавшем прежние польские политические традиции.
Конвент активно занимался пропагандой революционной войны с коалицией в республиканской армии. В антимонархических памфлетах французы призывались на бой с «коронованными тиранами» Европы. Перед лицом военной угрозы в стремлении создать образ врага представления французов о реальном состоянии России искажались, происходил переход от «мифологизированного» восприятия России к восприятию, пронизанному политической идеологией: республиканская Франция сравнивалась с античной демократией, а на Россию переносились черты азиатской деспотии. Русским приписывалось попеременно то «северное варварство», то «азиатский деспотизм», а части света, таким образом, благодаря идеологии приобретали новое значение в политической мифологии. Вполне закономерным было появление в среде политической элиты «Завещания Петра Великого», в котором была представлена российская внешнеполитическая доктрина, трактовавшаяся как реализация замыслов Петра I. Идеи, содержавшиеся в «Завещании», находили отражение в публицистике конца 1790-х гг. По мере приближения к военному конфликту 1799 г. идеология русской опасности становилась все более востребованной, и в роли главного идеолога создания нового «восточного барьера» против России выступил Талейран.
Поход русской армии под командованием А. В. Суворова будут сравнивать с вторжением новых «варваров», усилиями пропаганды конфликт Франции и Второй коалиции представлялся как борьба «цивилизации» против «варварства», республики против ее российского «антипода». «Русская угроза» тесно вписана в контекст внутриполитических споров 1798-1799 г.: неоякобинцы утверждали, что с помощью русских во Франции может вновь оживиться «вулкан Вандеи» и возвратятся Бурбоны, радикальные критики Директории от имени воображаемых «русских» обличали режим и призывали к восстановлению свободы. Одновременно Петербург обвиняли в безвольности и преклонении перед Британией, а набиравшая силу анонимная публицистика о франко-английских противоречиях, наоборот, предлагала задуматься о союзе с Россией, чтобы одолеть могущество Англии. Это направление мысли получило блестящее развитие в эпоху, начавшуюся во Франции с 18 брюмера. Накануне же этой важной даты единства мнений в среде политиков относительно взглядов на Россию не наблюдалось. Памфлетисты 1799 г. еще не смогли выработать новой концепции или видения внешней политики Российской империи, а внимание революционных элит было все еще прочно приковано к основным персонажам российской монархии.
