Научиться доверять – крайне непростая задача. Другая моя пациентка, школьная учительница, которую до шести лет регулярно насиловал дедушка, прислала мне по электронной почте следующее письмо: «В пробке по дороге домой после нашего сеанса я размышляла о том, насколько опасно было мне вам открыться, а затем, когда свернула на трассу 124, то поняла, что нарушила правило не привязываться ни к кому – ни к вам, ни к своим ученикам».
На следующем сеансе она рассказала мне, что также была изнасилована в колледже преподавателем по лабораторным работам. Я спросил у нее, обратилась ли она за помощью и подала ли на него заявление. «Я не смогла заставить себя перейти через дорогу, чтобы попасть в клинику, – ответила она. – Я отчаянно нуждалась в помощи, однако, стоя там, я глубоко в душе была уверена, что меня это лишь еще больше ранит. Возможно, это было действительно так. Разумеется, мне пришлось скрыть случившееся от своих родителей – да и от всех остальных».
Когда я сказал ей, что меня беспокоит происходящее с ней, она написала мне еще одно электронное письмо: «Я пытаюсь напоминать себе, что ничем не заслужила подобного обращения. Не думаю, что на меня хоть раз кто-либо так посмотрел и сказал, что беспокоится обо мне, и для меня это осознание просто бесценно: я достойна того, чтобы обо мне беспокоился уважаемый мною человек, который понимает, насколько мне сейчас тяжело».
Чтобы знать, кем мы являемся – чтобы существовать как личность, – нам нужно знать (ну или хотя бы чувствовать, что мы знаем), что является и что было «реальным». Нам нужно навешивать правильные ярлыки на то, что мы видим вокруг себя; нам нужно доверять своим воспоминаниям и уметь отличать их от фантазий. Потеря этой способности – один из признаков того, что психоаналитик Уильям Нидерланд назвал «убийством души». Чтобы выжить, зачастую приходится отказывать себе в осознании происходящего, отрицать его, однако в результате человек теряет всякую связь с самим собой, со своими чувствами и перестает понимать, чему и кому он может доверять (5).
Повторное переживание травмы
Одно из воспоминаний о своей детской травме пришло к Мэрилин во сне: она почувствовала, что ее душат и она не может дышать. Ее руки были связаны белым кухонным полотенцем, а затем она увидела, как ее поднимают за полотенце, обернутое вокруг ее шеи, в результате чего ноги оторвались от пола. Она проснулась в панике, чувствуя неминуемую смерть. Этот ее сон напомнил мне ночные кошмары, про которые мне рассказывали ветераны: им приходили отчетливые образы лиц и частей тела, которые они видели на войне. Эти сны были настолько пугающими, что они старались не засыпать по ночам и дремали только днем, когда у них в памяти не всплывали ночные засады, в которые они попали.
На этой стадии лечения Мэрилин раз за разом захватывали образы и ощущения, связанные со снами, в которых ее душили. Она вспоминала, как в четыре года сидела на кухне с опухшими глазами: у нее болела шея, из носа шла кровь, а отец с братом насмехались над ней, называя глупой девчонкой. Как-то Мэрилин рассказала: «Вчера, когда я чистила перед сном зубы, на меня нахлынуло странное ощущение. Я стала метаться, словно выброшенная на берег рыба, дергалась всем телом, будто мне не хватало воздуха. Я всхлипывала и задыхалась, продолжая чистить зубы. У меня в груди поднималась паника, меня словно кидало из стороны в сторону. Я стояла у раковины, и мне пришлось взять всю свою волю в кулак, чтобы не закричать: «НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ». Она легла в кровать и заснула, однако всю оставшуюся ночь просыпалась каждые два часа.
Воспоминания о травме не сохраняются в повествовательной, упорядоченной форме. У них нет начала, середины и конца.
В одиннадцатой и двенадцатой главах я расскажу о том, что поначалу они возвращаются именно так, как это происходило у Мэрилин: в виде вспышек воспоминаний, состоящих из обрывков восприятия, разрозненных зрительных образов, звуков и телесных ощущений, которые поначалу не имеют никакого смысла, вызывая лишь страх и панику. Когда Мэрилин была ребенком, она не могла рассказать о тех неописуемых вещах, которые с ней происходили, да это бы и ничего не изменило – никто не собирался ее слушать.
Подобно многим другим жертвам насилия в детстве, Мэрилин была образцом жизненной силы, желания жить и быть хозяином своей жизни, энергии, которая противостоит уничтожающей силе травмы. Постепенно я осознал: единственное, что делает возможным выполнять работу по исцелению людей от травмы, – это восхищение стремлению выжить, позволившее моим пациентам пережить жестокое обращение, а затем пережить тот душевный мрак, с которым неизбежно приходится сталкиваться на пути к выздоровлению.
Глава 9. При чем тут любовь?
Потворство, запугивание, травля, изоляция, и, как следствие, беспомощность и самобичевание – ужасающие реалии сексуального насилия над детьми. Любым попыткам ребенка обнародовать тайну противостоит заговорщическое молчание или неверие взрослых. «Не переживай об этом, такого никогда в нашей семье не случится». «Как ты вообще мог подумать о такой ужасной вещи?» «Я больше слышать об этом не желаю!» Среднестатистический ребенок никогда не спрашивает и не рассказывает.
Роланд Саммит, «Синдром потворства детскому насилию»
Как нам диагностировать пациентов вроде Мэрилин, Мэри и Кэти и как именно мы можем им помочь? От того, как мы будем определять их проблемы, какие будем ставить диагнозы, будет зависеть и подход к лечению. В ходе своего психиатрического лечения такие пациенты, как правило, получают пять-шесть несвязанных между собой диагнозов. Если их врач специализируется на биполярном расстройстве, то заметит перепады настроения и пропишет препараты лития. Если психиатра больше впечатлит степень отчаяния пациента, то он назначит антидепрессанты. Фокус на непоседливости и недостатке внимания может привести к тому, что на пациента будет навешен ярлык СДВГ с последующим лечением стимуляторами. Если ж психиатр узнает про перенесенную психологическую травму, а пациент по собственной инициативе изложит всю необходимую информацию, то ему может быть поставлен диагноз ПТСР. Хотя все эти диагнозы и имеют хоть какое-то отношение к действительности, ни один из них не способен в полной мере описать, кем являются эти пациенты и от чего они страдают.
Психиатрия как раздел медицины стремится диагностировать психические заболевания так же точно, как, скажем, рак поджелудочной железы или стрептококковую инфекцию легких. Тем не менее в связи со сложным устройством разума, мозга и системы отношений человека мы даже близко не подобрались к подобному уровню точности. Понимание того, что именно с людьми «не так», на данный момент больше зависит от мировоззрения врача (а также от того, какое лечение будет оплачено страховыми компаниями), чем от поддающихся проверке объективных фактов.
Первая серьезная попытка создания систематического руководства по психиатрическим диагнозам была предпринята в 1980 году, когда вышло третье издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, сокр. DSM. – Прим. пер.) – официального перечня всех психических заболеваний, признанных Американской психиатрической ассоциацией (АПА). Предисловие к DSM-III напрямую предупреждало, что эти категории были недостаточно точными, чтобы использовать их в судебной медэкспертизе или для решения вопросов, связанных со страхованием. Тем не менее это руководство постепенно стало мощнейшим инструментом: страховые компании требуют для возмещения расхода диагноза по DSM, вплоть до недавнего времени все гранты на научные исследования выдавались в соответствии с диагнозами DSM, а академические программы строятся на основании выделенных в DSM категорий.
