– А после юга?
Так. Кажется, меня измором решили взять. Доконать, так сказать, морально. И я уже начинаю тихо сатанеть от чужой бесцеремонности. Демонстративно смотрю на часы.
– Светлана Петровна! Ты знаешь, что будет через час, а завтра? А что будет через неделю? А что с нами со всеми случится через месяц?
– Леш, ты просто пообещай, что придешь к нам в гости, и все.
– Ну как я могу давать тебе такие опрометчивые обещания? Как?! Все, извини, но мне нужно бежать, меня уже заждались.
– Кто?
А-а-а!..
– Свет, вообще-то тебя мои личные дела не касаются. Но в первый и последний раз я отвечу. В виде исключения. Меня ждет друг, с которым мы должны сдать нашу вторую машину в ремонт. Чтобы в понедельник рано утром спокойно поехать на ней на юг.
– Так вы едете сразу на двух машинах? А сколько человек вас едет и где остановитесь?
Я тяжело вздыхаю и выбираюсь из машины. С этими дамами Фурцевыми нужно иметь железные нервы. Пора свести наше общение к минимуму. Обхожу «Волгу», открываю пассажирскую дверь, вежливо подаю Светлане руку.
– Леш, ну мы же друзья…
– Друзья. Но я не обсуждаю с друзьями проблемы других своих друзей. Понимаешь? Все, прости, Свет, мне нужно бежать, я уже опаздываю!
Посылаю ей на ходу воздушный поцелуй и срываюсь на быстрый шаг, оставляя за спиной недовольную девушку. До сентября времени еще навалом, а там будем действовать по обстоятельствам.
Взбегаю по лестнице центрального входа, толкаю перед собой тяжелую дверь. Кажется, оторвался…
– А ну-ка стой!
Я с обреченным вздохом торможу. Оборачиваюсь. Ко мне идет, прихрамывая, секретарь парткома универа – Солодков. Массивный пожилой мужик с орденскими планками на пиджаке. Фронтовик.
– Михаил Васильевич, здравствуйте, – обреченно приветствую я его.
– Что за ерунда, Русин?! Почему тебя с собаками разыскивать нужно? А ну, пошли за мной.
Секретарь парткома резко разворачивается, хромает к лифтам. Я вздыхаю, иду следом. Вот не нужно было приезжать в общагу. Явно не мой день.
Молча поднимаемся на девятый, административный, этаж. Здесь, как и в первый мой визит, царит покой и порядок, в приемной ректора пусто.
– Иван Георгиевич, поймал. – Солодков заходит в кабинет, жмет руку «шарпею» Петровскому. Тот поднимает очки на лоб, хмуро разглядывает меня. Оторвали занятого человека – вон как в документах закопался.
– Садись, Русин. – Мне кивают на кресло рядом с рабочим столом. – Михаил Васильевич, ты тоже.
– Плохо начинаешь, Алексей. – Ректор копается в бумагах, достает белую папку с гербом СССР. – В партию еще не вступил, а из ЦК уже дисциплинарную комиссию по тебе требуют собрать.
Папка перекочевывает в руки Солодкова, он там что-то разглядывает. Потом отдает мне. Внутри вырезка из английской газеты Evening Standard, в центре которой заверстано мое улыбающееся лицо. К интервью скрепкой заботливо прикреплен перевод на русский. Кроме того, в папке лежит официальная «телега» из отдела идеологии ЦК с требованием разобраться и покарать ослушника. То есть меня. «Низзя» без согласования со старшими товарищами давать интервью буржуазным газетам! На «телеге» стоит виза Суслова. Вот гад! Сумел выжить при чистке ЦК и Президиума, теперь продолжает отравлять жизнь всей стране и мне конкретно.
Углубляюсь в чтение интервью, краем глаза следя за Петровским и Солодковым. Мужики хоть и хмурятся, но ожесточения на их лицах не вижу. Может, пронесет?
Материал подан Глорией вполне корректно. Рассказывает про новую поросль советских литераторов и поэтов в моем лице. Упоминает историю «Города», делает реверанс полякам, для которых эта история должна стать большим открытием. Завершает интервью большой «подвал» собственных рассуждений Стюарт о поднимающем голову фашизме в Европе, отголоски которого есть и в СССР (вспоминает «дело предателей» и Семичастного). Да… написано сильно. Но если бы не упоминание в статье экс-председателя КГБ, то дело не стоило бы и выеденного яйца. А теперь все снова закрутится. На больную точку властям надавили. Интересно, Хрущев уже в курсе? Или ему сейчас не до этого?
– Осознал? – Солодков барабанит пальцами по столу.
– Там, – Петровский указывает пальцем в потолок, – требуют твоей крови. Чтобы другим неповадно было.
Мы молчим. Я рассматриваю документы, мужчины переглядываются.
– Читали «Город» в «Новом мире». – Ректор кряхтя, расстегивает пиджак. – Молодец, сильно.
– От всех фронтовиков тебе благодарность! – Секретарь парткома забирает папку из моих рук.
– А там, наверху, – я тоже киваю на потолок, – все требуют моей крови или только один Суслов?
– В том-то и дело, что не все… – Петровский жестом фокусника извлекает из вороха бумаг другой лист. – Михаил Васильевич, ты этого тоже еще не видел.
Я успеваю заметить на документе шапку Министерства культуры. Ага. Вот и Фурцева нарисовалась. Все, дело – труба. Екатерина Алексеевна, конечно, не простила мне хлопанья дверями в ее кабинете.
Солодков, улыбаясь в усы, читает бумагу. Я терпеливо жду. Наконец документ переходит ко мне. Вчитываюсь.
Все! Женюсь на Светке! Фурцева-старшая, умничка, на сложном бюрократическом языке объясняет всем, что, во-первых: ничего крамольного я не совершил. Советским гражданам не запрещено давать интервью зарубежным газетам. И к самому содержанию моего интервью Минкульт претензий не имеет. Во-вторых, это интервью иностранной журналистке мне рекомендовал дать член правления Союза писателей тов. Шолохов М. А. В-третьих, на момент встречи с журналисткой сам я еще не состоял ни в партии, ни в Союзе писателей. А значит, партийные и писательские нормы поведения на меня не распространяются.
Угу. Обращайтесь со всеми претензиями в комитет комсомола. Я мысленно морщусь. Там сейчас рулит обиженная на меня Оля Пылесос.
– Формально ты кандидат в члены партии, – поясняет Петровский. – Так что дисциплинарную комиссию мы все-таки соберем. Но парень ты правильный, интервью нормальное, я бы даже сказал, патриотическое. Поэтому…
Ректор посмотрел на парторга. Тот кивнул.
– Поэтому отпишемся. Собрались, рассмотрели, ничего не нашли. Приложим к ответу копию бумаги из Министерства культуры.
– А мне что делать? – Я как-то даже опешил от той скорости, с которой «деды» меня вытащили из задницы.
– Отдыхать, набираться сил перед новым учебным годом, – пожал плечами ректор. – Практика в «Известиях» у тебя как?
– Да все вроде хорошо, – промямлил я.
– У Аджубея в больнице был? – подмигнул мне Солодков.
Знают! Интересно, все или частично? И ведь не обсудишь с ними детали заговора против Хрущева. Впрочем, этого не потребовалось.
