Как и следовало ожидать, и книга, и стетоскоп получили противоречивые отзывы. Некоторые сочли инструмент слишком коротким, другим он показался слишком длинным, а критики из третьей группы утверждали, что использование стетоскопа – лишь глупый способ произвести впечатление на больного. Были и те, кто опасался, что он будет отпугивать пациентов. Некоторые врачи жаловались, что могут слышать только несколько из описанных Лаэннеком звуков, а другие слышали столько шумов, что не могли отличить один от другого.
Их претензии имели смысл. Со временем Лаэннек и его восторженные последователи стали описывать всевозможные удивительные звуки и диагнозы, которые, по их утверждению, они смогли установить путем аускультации. Для тончайших оттенков высоты и тона, которые мог оценить только человек, обладающий очень чутким музыкальным слухом, вскоре были придуманы термины, соответствующие характеристикам шумов или самому заболеванию. На базе вздоха, который вибрировал в барабанной перепонке бретонского профессора и никого другого, были сформулированы основные диагностические заключения и созданы нозологические категории. К чести Лаэннека, вся эта шумиха вокруг аускультации не оказывала на него никакого влияния, но тем не менее затрудняла распространение и признание в научных кругах его работы. Потребовалось более двадцати лет для того, чтобы различные аускультативные признаки получили абсолютно беспристрастную оценку, которая была сделана венским врачом Йозефом Шкодой.
Однако большинство образованных врачей были достаточно мудрыми, чтобы не позволить некоторым чрезмерно категоричным отзывам помешать оценить достоинства аускультации. Врачам, разочарованным тем фактом, что не смогли услышать все, на что рассчитывали, П.-А. Пьерри в Dictionnaire des Sciences Medicates («Медицинский словарь») за 1820 год ответил: «Если польза от этого метода составляет хотя бы четверть той, что приписывается ему его изобретателем, он и тогда будет одним из самых ценных открытий в области медицины». В одном этом предложении он засвидетельствовал фундаментальную истину о стетоскопе, раз и навсегда.
В июне 1820 года Лежамо де Кергарадек решил написать серию статей с обзором книги Лаэннека. Хотя он собирался сделать заключительное эссе ответом всем недоброжелателям стетоскопа, количество поклонников Лаэннека росло так быстро, что Кергарадек счел, что в этом больше нет необходимости. В своей пятой и последней статье, написанной в августе 1821 года, он заявил, что результаты, полученные к тому моменту от использования инструмента, не оставляют места для сомнений в его полезности и он считает излишним пытаться его защитить.
В 1821 году книгу Лаэннека перевели на английский язык и в 1822 году на немецкий. Разрекламированная обзорами и рецензиями, напечатанными в американских, голландских, итальянских, русских, испанских, польских и скандинавских медицинских журналах, а также учениками, обращенными Лаэннеком в свою веру, его концепция стала широко известной и, в конечном итоге, была признана во всем западном мире. Положение дел, возможно, лучше всех описал в 1828 году автор рецензии для журнала Glasgow Medical Journal («Медицинский журнал Глазго»): «В 1821 году новый вид обследования стал привлекать внимание медиков этого города. Хотя поначалу он вызывал подозрения и насмешки, а иногда подвергался обвинениям в помпезном шарлатанстве, постепенно новый метод завоевал доверие врачей… Те, кто раньше насмехался, теперь со стыдом вынуждены признать свое невежество, которое теперь стало для всех очевидным». Место Лаэннека в истории не вызывало сомнения у рецензента: «Никто не посмеет отрицать, что он написал самый полный трактат о заболеваниях грудной клетки, который сегодня переведен на все языки мира».
Работа над De l’Auscultation Mediate была изнурительной для ее болезненного автора. Вместе с неослабевающим потоком больных неотложное обязательство по завершению рукописи легло на его узкие плечи невыносимым бременем, с которым он не мог справиться без потерь. В течение последних трех недель лихорадочного письма он отказывался от всех новых пациентов, а старых передал одному из коллег. Он не появлялся в Неккер в течение последних семи безумных дней. Написав последнюю строку своей книги 6 августа 1818 года, он рухнул без сил.
Лаэннек мог бы подумать, что причина – в нервном истощении, но он не мог игнорировать обострение старой «астмы», которая терзала его последние несколько месяцев. Впервые он начал допускать возможность, что может стать жертвой болезни, которая забрала жизни многих его коллег, а также его матери и брата. Тем не менее он, кто знал о симптомах и патологии этого заболевания больше, чем кто-либо другой среди живущих, продолжал отрицать, по крайней мере перед другими, что он, возможно, страдает от туберкулеза. Он предпочитал диагностировать у себя случай депрессии, современного эквивалента сегодняшнего нервного срыва.
Поскольку Лаэннек не мог возобновить практику и работу в больнице, он взял продолжительный отпуск и отправился в свою любимую Бретань. От семьи отца ему достался в наследство старый загородный дом под названием Керлуарнек, что в переводе с его родного бретонского диалекта означает «лисья нора». Именно в это маленькое поместье он теперь приехал, чтобы восстановиться после своих нелегких трудов и оправиться от одышки. Через несколько месяцев состояние его легких улучшилось, настроение стало менее подавленным, и он почувствовал готовность вернуться к работе. Навестив сначала отца, а затем дядю Гийома, в ноябре он вернулся в Париж.
По мнению коллег, он выглядел не намного лучше, чем в тот день, когда их покинул. Он оставался худым до измождения, и часто казалось, что он на грани обморока. Более того, заботы, к которым он вернулся, были не менее изнуряющими, чем те, что он оставил три месяца назад. Больных, как всегда, было много, а учебная нагрузка только возросла. Хотя ему больше не приходилось терзаться муками творчества, но теперь он должен был редактировать и корректировать свою рукопись. Каким-то образом ему удалось довести книгу до печати, но к нему вернулись проблемы с дыханием и общее состояние депрессии.
Наконец, тянуть дольше было нельзя: ему нужно было проститься либо со своей карьерой, либо с жизнью. Примерно за месяц до публикации книги он писал Гийому:
Я надеюсь попрощаться с Парижем самое позднее в конце августа. Многие люди на моем месте были бы в отчаянии… но я не способен продолжать, не подвергая опасности свою жизнь, поскольку степень напряжения умственной концентрации, необходимой для подготовки занятий, и мои нервы заставили бы меня отказаться от них или сделать работу плохо в двадцати случаях из сорока… Я никогда не взял бы на себя такую задачу, если бы не мог выполнить ее с честью. Я предпочитаю уехать и делать ровно столько, сколько смогу в Керлуарнеке. В конце концов, пока мне удастся сводить концы с концами, я буду там счастлив.
Он оставил свой больничный пост, подарив свои патологические образцы и несколько своих книг библиотеке. Распродав остальные и избавившись от домашнего скарба, 8 октября 1819 года он покинул Париж в черном кабриолете, в котором так часто ездил навещать своих пациентов.
В течение двух лет Лаэннек жил жизнью добропорядочного фермера, пытаясь восстановить свое здоровье. В те дни, когда он не занимался делами в Керлуарнеке, он неторопливо гулял по лесу со своими собаками или отправлялся верхом в продолжительную спокойную поездку. Он занимался лечением фермера, арендующего у него жилье, и всех, кто нуждался в его услугах, что давало ему возможность продемонстрировать местным врачам стетоскопы, которые он изготавливал на своем токарном станке как никогда искусно. Лаэннек проводил бесчисленные часы, совершенствуя свою бретонскую речь. Каждое воскресенье с четками в руке он присоединялся к торжественному шествию крестьянок и рыбаков, снявших головные уборы, к местной деревенской церкви. Он стал во всех отношениях бретонским деревенским сквайром.
