В октябре 1822 года Лаэннек пригласил свою дальнюю родственницу, вдову Жаклин Аргу переехать в квартиру, где он жил вместе с племянником Мерьедеком, чтобы она помогала вести хозяйство, освободив его от некоторых утомительных повседневных забот. Женщина была благочестивой католичкой, что означало, как он писал в письме к Кристофу, что «благодаря ее религиозности и возрасту (сорок два или сорок три года) никому не придет в голову ничего дурного». Кроме того, кто бы мог проявить такую неучтивость и предположить, что у изможденного туберкулезом профессора возникнет непристойное желание, которое скорее может овладеть более здоровым телом?
Оказалось, было немало злобных и грубых людей. В течение двух лет личная жизнь Лаэннека стала предметом разнообразных глупых сплетен в медицинских и общественных кругах Парижа. То, что мадам Аргу была образцом добродетели и благочестия, а также прекрасно справлялась с домашним хозяйством как-то упускалось из виду. Что имело значение, так это шанс ради забавы уязвить знаменитого профессора и его благочестивую родственницу. В итоге 16 декабря 1824 года г-жа Аргу из вдовы была произведена в жену, вероятнее всего, с целью заткнуть рты клеветникам, а не по причине возникших романтических чувств. Но она и ее новый супруг зашли еще дальше, и весной 1825 года Жаклин Лаэннек, едва расставшись с титулом невесты, забеременела. Новость, что он наконец станет отцом, вдохнула в ее мужа новые силы и энтузиазм. Он начал строить планы, а значит, он надеялся, что его жизнь будет долгой и он увидит, как растет его дитя. К сожалению, несколько месяцев спустя мать подцепила какую-то инфекцию и во время тяжелой неизвестной болезни потеряла ребенка.
К тому моменту, когда в апреле 1826 года второе издание его выдающейся книги вышло в свет, горечь из-за выкидыша у жены, неотложная тяжелая работа и постоянное обострение проблем с дыханием привели к окончательному истощению сил Лаэннека. Он больше не мог отрицать, что смертельно болен. Лихорадка и боли в груди начали быстро обостряться. Он кашлял густой, дурно пахнущей субстанцией, состоявшей из разрушенных тканей его легких. Впервые Мерьедек с помощью стетоскопа услышал пугающие звуки, указывающие на наличие туберкулезной полости в верхней левой части груди своего дяди. 20 апреля Лаэннек составил завещание.
Пришло время вернуться домой в свою любимую Бретань. Возможно, там он мог бы немного восстановить свои силы, но независимо от результата Лаэннек решил больше никогда не возвращаться в Париж. 30 мая крайне изможденный и смертельно бледный он с большим трудом в последний раз сошел вниз по лестнице своего дома в Париже. Одетый в свой обычный черный костюм, опирающийся всем невесомым дрожащим телом на руку своей жены, он был похож на человека, спускающегося шаг за шагом в свою могилу.
Дорога домой была мучительной. Наконец, после десяти тягостных дождливых дней, на горизонте показались холмы, окружающие Керлуарнек. Дождь милосердно остановился, и солнце сверкало во всем великолепии раннего июньского утра, когда Лаэннек ступил на землю из своего экипажа навстречу приветствующей его толпе местных фермеров и крестьян из его поместья. Он вернулся домой, но слишком поздно.
Умирающему оставалось шесть коротких недель. Время от времени сосед вывозил его на прогулку по окрестностям в маленькой коляске. Лаэннек часто посещал местную часовню Сент-Круа и в ответ на его молитвы вскоре наступил короткий период улучшения, во время которого он смог обойти свои владения в сопровождении друзей и двоюродных братьев, которые приехали в последний раз увидеться и попрощаться с Рене. В середине второй недели августа лихорадка вернулась с новой силой и погрузила свою жертву в состояние бреда.
В полдень 13 августа сознание Лаэннека ненадолго прояснилось. Он взглянул на жену, не отходившую от его постели, из последних сил приподнялся, пытаясь принять вертикальное положение, медленно снял с пальцев кольца и положил их на прикроватную тумбочку. «Я делаю это, – едва слышно произнес Лаэннек, – потому что в любом случае кому-то вскоре пришлось бы оказать мне эту услугу. Мне хочется избавить их от этой неприятной обязанности». Это были его последние слова. Двумя часами позже Рене Лаэннек, известный на весь мир врач, изобретатель первого диагностического медицинского инструмента, стал еще одной жертвой туберкулеза, того самого бедствия, истинную природу которого он разоблачил.
После похорон Лаэннека на местном кладбище семья собралась для оглашения его воли. В последние дни в Керлуарнеке он сделал дополнение к завещанию, оставив все свои медицинские книги и записи Мерьедеку. Он написал: «Я передаю ему свои часы, мое кольцо и прежде всего лучшую часть моего наследия – мой стетоскоп».
9. Возникновение микробной теории до открытия самих микроорганизмов. Загадка Игнаца Земмельвейса
Гений был бесценным, благотворным, божественным, а также временами капризным, зловещим, жестоким; и натуры, оседлавшие его, были, соответственно, то превосходными, то совсем беспомощными.
Генри Джеймс, Родерик Хадсон
Стараниями многих биографов Игнаца Земмельвейса был создан миф, благодаря которому события его жизни становятся похожими на греческую трагедию. Однако биографы хотели убедить нас в том, что это настоящая поэма в духе Эсхила, в которой героя уничтожают злобные боги – силы, не зависящие от него. Хотя нет никаких сомнений в том, что в жизни этого гения, открывшего метод предотвращения смертельной болезни, так называемой послеродовой лихорадки, случилась реальная трагедия, факты говорят о том, что она больше напоминала сочинения Софокла, а не Эсхила. Основными элементами драмы Софокла являются герой, истина, высокая миссия и, наконец, всплеск пламенной самонадеянности, приводящей к поражению. Эсхил писал не об этом; судьба софокловского героя определяется не действиями богов, а фундаментальными недостатками его характера. Драма Игнаца Земмельвейса развивалась по классическим канонам: открыв свою истину и собственную миссию, он сам сотворил свою трагическую судьбу и неумолимо шел ей навстречу. Гений может, как говорит нам Генри Джеймс, быть жестоким, и те, кто обладает этим качеством, или позволяет ему управлять собой, могут оказаться совершенно беспомощными.
Беспомощность Игнаца Земмельвейса была следствием саморазрушающейся психики, не выпускавшей его из своих цепких объятий. Причиной его трагической судьбы был ужасный характер, а не непреодолимая воля богов, о которой десятилетиями твердят популярные историки и отсталый медицинский истеблишмент.
В каком-то смысле, однако, звезды не были благосклонны к Земмельвейсу: благодаря своему таланту он сделал открытие, к которому мир еще не был готов. Он нарушил основополагающие принципы, определяющие правила тех, кто самоотверженно трудится над познанием тайн природы: идея никогда не должна быть представлена раньше того момента, когда наступает ее время. Если в науке случается кажущийся революционным скачок, он почти всегда оказывается всего лишь очень широким шагом вперед особенно смелого исследователя в процессе, почва для которого была подготовлена работой его предшественников. Когда культурная среда благоприятствует, необходимые инструменты уже изобретены и множество беспокойных умов начинают беспокоиться о своем статус-кво, на сцену выходит какой-нибудь отчаянный храбрец, чтобы принести миру новые плоды просвещения. Хотя лишь небольшое число пытливых умов способны поначалу оценить масштаб его идеи, признание на самом деле неизбежно, поскольку вновь предъявленная концепция является результатом логического процесса научного прогресса. Даже если ученые мужи еще не знают, что делать с каким-то особенно смелым суждением, всегда найдутся те, кто решит, что идея имеет право на существование, а поэтому следует иметь ее в виду до того дня, когда ее целесообразность станет очевидной. Такая ситуация сложилась и с открытием кровообращения Уильяма Гарвея, и с анатомической концепцией Везалия, хотя и в меньшей степени, и с исследованиями Джона Хантера в области хирургии. Что касается более удачливых ученых, таких как Морганьи и Лаэннек, отклик на их научные находки был быстрым и энергичным. Нашлось немало достаточно мудрых людей, по достоинству оценивших их работу, а также способы немедленного практического применения их открытий. А вот Игнацу Земмельвейсу не повезло. Он представил миру концепцию возникновения заболевания из-за бактериального загрязнения, но произошло это за девять лет до того, как Луи Пастер доказал, что гниение вызывается особыми бактериями. Он идентифицировал способ, с помощью которого смертельная инфекция, послеродовая лихорадка, может передаваться от одной пациентки к другой теми самыми врачами, которые пытаются их вылечить. Но прогресс в этом вопросе был достигнут только за двадцать лет до одного еще более важного открытия, сделанного Джозефом Листером, в 1867 году подтвердившим, что раневые инфекции вызываются бактериями, которые могут передаваться руками врачей.
