Тем не менее не стоит смотреть на Земмельвейса как на несчастную жертву судьбы, сожалея, что он родился раньше своего времени. Его открытие, как скоро станет очевидно, было сделано на основе работ его предшественников и появилось в обстановке, которая позволила прорасти этому хрупкому семени, несмотря на то, что оно слишком рано было брошено в землю. То, что этого не случилось, не столько результат того, что Земмельвейс проснулся, как и Леонардо, «слишком рано в темноте», сколько его собственного упорного нежелания признать, что медицина, хотя и не совсем зрелая, была почти готова оценить его теорию по достоинству, чего он так жаждал, и спасти много жизней, которые были трагически потеряны из-за его своенравия.
Игнац Земмельвейс, в конечном счете, потерпел поражение не только потому, что родился слишком рано, но и из-за своего невероятного упрямства. Он настолько увяз в трясине самодовольства и ханжества, что никогда не пытался провести эксперименты, которые могли бы подтвердить справедливость его концепции, и не убедил ни одного из квалифицированных научных специалистов, которых в то время становилось все больше, в необходимости лабораторных исследований для изучения его теории. Он должен был стать тем человеком, который первым оценит открытие Пастера и сделает его фундаментальной основой медицины. Вместо этого он стал пациентом, а решающий шаг на пути к признанию микробной гипотезы происхождения инфекционных болезней сделает самоотверженный Листер.
Таким образом, история жизни Игнаца Земмельвейса становится мрачным предостережением для желающих трудиться на медицинском поприще. Рассматривая калейдоскоп биографий успешных людей в этой книге, нам следует сделать паузу и обратить свое внимание на историю иного рода. Часто тернистый путь медицинских исследований заканчивается тупиком, и гораздо больше потенциальных героев рухнули без сил на обочине, чем тех, кто смог пройти весь путь до победного конца. В «галерее человеческих глупостей», описанной Филдингом Гаррисоном, сага о Земмельвейсе звучит особенно остро, потому что глупость его главного героя относится не к его таланту, а к характеру. Действуя лишь в течение недолгого периода правильно, хотя и немного преждевременно, весь остаток своей жизни он делал ошибку за ошибкой. Его книга не стала одним из величайших поворотных моментов в истории медицины, а ознаменовала собой тот несчастливый момент, когда в поведении Земмельвейса появились странности, в результате чего о нем уже не вспоминали до начала двадцатого века.
Для Венской медицинской школы 1847 год был временем экстремального консерватизма, как в национальной политике, так и в медицине. Венгрия и Австрия были частями великой империи Габсбургов, но Вена была блестящей столицей, а Венгрия оставалась подчиненной провинцией, где доминировала находившаяся тогда на подъеме германская культура. Князь Меттерних, первый министр империи, проводил политику репрессий и жестокости, цель которой состояла в противопоставлении друг другу разных национальных групп государства. Это был канун ряда неудачных революций 1848 года, которые не привели к реальному улучшению обстановки на политической арене, но открыли путь к увеличению свобод в академических институтах.
Венский университет и особенно его медицинская школа стали очагом бурной революционной деятельности. В восстаниях 1848 года активное участие принимал весь младший преподавательский состав, во многом потому, что университет находился под удушающим контролем правительственных министерств. Некоторые из руководящих постов школы занимали пожилые профессора, обязанные своим положением личным связям все с теми же государственными управленцами. Они выступили против молодых преподавателей, поскольку не разделяли ни их либеральной политики, ни новых идей в отношении исследований вопросов причинности заболеваний. В момент противостояния нового старому, интеллектуальных либералов – консерваторам, истинного научного понимания болезни – туманным теориям старой медицины, теория Земмельвейса, образно выражаясь, взорвалась подобно бомбе. Поскольку его доктрина была результатом аналитического и эмпирического методов, за утверждение которых ратовали «младотурки», а также из-за стихийного распространения идей трех их великих лидеров, новая концепция стала полем битвы, где четко прослеживались три линии обороны.
Основные баталии восемнадцатого и девятнадцатого веков нередко начинались на рассвете. Так что есть некоторая поэтическая правда в том, что в этот период, который Игнац Земмельвейс спустя годы назвал «восхождением послеродового солнца над Веной», представление его теории стало призывом к оружию для сражения в этой важнейшей битве в истории Венской медицинской школы.
По счастливому совпадению, именно в то время, когда наступил самый славный период в истории школы, произошла встреча трех гениальных дальновидных молодых людей. Первым и самым выдающимся был Карл фон Рокитанский, профессор патологической анатомии, который утверждал, что клинические симптомы – это внешние проявления патологических изменений в органах и тканях. Хотя доктрина Морганьи появилась раньше, чем Рокитанский начал обучение в Парижской школе, по-прежнему считавшаяся новой концепция еще не получила всеобщего признания, когда он получил свою должность в 1844 году. По его мнению, патологоанатом должен не только выявлять нарушения органов, но и рассматривать их как одну из фаз эволюции, одного мгновения в продолжительном динамическом процессе развития заболевания. Вдохновленный работами французских ученых и исследованиями Джона Хантера в области физиологии, он стремился описать процесс развития болезни до того момента, когда лечащий врач встречается с ней на приеме в клинике или у стола для вскрытия. Было уже недостаточно просто по типу крика определить страдающий орган; требовалось по его состоянию воссоздать картину до начала заболевания, чтобы можно было реконструировать и понять весь процесс.
Рокитанский хотел узнать не только ход развития анатомических изменений, но и сопровождающие их нарушения функций. Для подобного рода детального изучения процесса развития заболеваний необходимо было, чтобы наблюдатель был специалистом в такой работе. Рокитанский сделал исследование патологии самостоятельной областью медицины. В Вене врач-клиницист сам не проводил посмертных вскрытий, он заходил в кабинет для аутопсии, и патологоанатом показывал ему то, что обнаружил при вскрытии. Так же поступают современные клиницисты. Институт патологии Венского университета был похож на концертный зал медицины, в котором артисты одного направления играли, если так можно сказать, «о́рганный» концерт для исполнителей другого. Рокитанский давал примерно тысячу восемьсот таких выступлений ежегодно, около тридцати тысяч – за всю жизнь. Тела всех умерших пациентов центральной венской больницы на две тысячи коек доставляли в его отделение. За все время своей профессиональной деятельности он разработал стройную систему классификации болезней; Рудольф Вирхов называл Рокитанского «Линнеем патологической анатомии». Он был на переднем крае исторического процесса, в результате которого лидирующая роль западной медицины перешла к немецкоязычным школам и больницам Центральной Европы и оставалась за ними вплоть до середины следующего века.
Патологоанатом Эдвин Клебс, сделавший огромный вклад в развитие теории бактериальной этиологии заболеваний (и, кстати, отец одного из основателей моей библиотеки), писал, что Рокитанский «научил нас мыслить у постели больного анатомическими категориями и составлять единую клиническую картину из отдельных элементов патологического процесса у стола для аутопсии». Именно от этого великолепного специалиста Игнац Земмельвейс почерпнул искусство пристального наблюдения, научился отличать существенные детали от тривиальных и тому, как из совокупности данных своих наблюдений сформулировать окончательный диагноз, в котором клинические симптомы коррелировали бы с патологическими.
