В пятнадцати кварталах от него, на Саквиль-стрит, Джон Сноу тоже обдумывал статистику. Он уже собирался попросить у Уильяма Фарра первые цифры по смертности. Может быть, распределение смертей укажет на загрязненный источник воды. Как и Уайтхед, Сноу понимал, что его работа среди страдальцев Голден-сквера только началась. Какие бы цифры ни дал ему Уильям Фарр, их все равно придется дополнять собственным расследованием. И чем дольше ждать, тем сложнее будет это расследование – хотя бы потому, что многие свидетели просто умрут.
Было у Сноу и Уайтхеда тем вечером и еще кое-что общее: оба они провели несколько последних часов в «обществе» воды, набранной в колонке на Брод-стрит. Сноу анализировал ее в домашней лаборатории, при тусклом свете свечей. А вот молодой викарий воспользовался водой по-другому, скорее для развлечения, чем для изучения: смешав воду с ложечкой бренди, он выпил ее.
Уильям Фарр
Понедельник, 4 сентября
«Точнее, Джо только что не умирает»
Под ярким летним солнцем, взошедшим над Лондоном в понедельник, кварталы вокруг Голден-сквер напоминали город-призрак. Большинство из тех, кто не заболел или не ухаживал за больными, сбежали. Многие лавки остались закрытыми. Ужасное, мрачное настроение царило на фабрике братьев Или: более двух десятков рабочих заболели холерой, и на это наложилась еще и новость о смерти Сюзанны Или. (Братья Или даже не подозревали, что их мать погибла именно из-за проявлений их любви.) Жена мистера Г. – портного, который умер одним из первых, – и сама прошлой ночью слегла.
В этом море смерти выделялись несколько странных островков. В пивоварне «Лев», что в сотне футов вниз по Брод-стрит от колонки, работа шла практически как ни в чем не бывало. Никто из восьмидесяти ее сотрудников не умер. Холера по-прежнему щадила жилища на Гринекорт, несмотря на грязные, переполненные помещения. Из пятисот нищих обитателей работного дома Св. Иакова на Поланд-стрит заболели лишь очень немногие, хотя в домах сравнительно зажиточных горожан по соседству за три дня умерла половина жителей.
Но каждый раз, когда преподобный Уайтхед видел повод для надежды, случалась очередная трагедия, подрывавшая его врожденный оптимизм. Вернувшись к Уотерстоунам в понедельник, он узнал, что жизнерадостная, умная девочка, которой он так восхищался – и здоровье которой, казалось, вчера заметно улучшилось, – ночью умерла после внезапного рецидива. Немногие оставшиеся в живых члены семьи пытались скрыть произошедшее от отца, который и сам отчаянно боролся с болезнью.
Уайтхед слышал разговоры прихожан, которые считали, что эпидемия началась из-за недавно построенной новой канализации. Жители района перешептывались, что во время раскопок строители нарушили покой трупов, похороненных во время Великой чумы 1665 года, и выпустили в воздух заразные миазмы. То было явление призраков, описанное псевдонаучным языком: умершие от эпидемии в старые времена вернулись через два столетия, чтобы убить поселенцев, посмевших построить дома на их могилах. По иронии судьбы, перепуганные жители Голден-сквер были даже наполовину правы: именно новая канализация оказалась отчасти виновата в этой разрушительной эпидемии. Но не потому, что строители побеспокоили двухсотлетнее кладбище. Канализация убивала людей, потому что портила воду, а не воздух.
К 1858 году в Лондоне функционировало 200 тысяч ватерклозетов, отходы которых попадали в Темзу. В 1861 году Томас Креппер начал продавать свои ватерклозеты под лозунгом: «Одно нажатие – и надежный спуск». Его «клозет с эластичным клапаном» стоил 5 фунтов 9 шиллингов 6 пенсов. Еще за 1 фунт 1 шиллинг и 6 пенсов можно было приобрести подвешивающийся сверху двухгаллонный бачок вместе с «устройством, предохраняющим от излишнего расхода воды, внутренними клапанами, заглушающими шум в трубах, и медной цепочкой с фарфоровой ручкой».
Между Сохо и большим городом курсировали и другие слухи и полуправды. Фольклор распространялся отчасти потому, что коммуникационная система в Лондоне в середине XIX века представляла собой странную смесь скорости и медлительности. Почтовая служба была знаменита своей эффективностью – по быстроте она напоминала скорее электронную почту, чем «улиточную» (snail mail), как часто пренебрежительно называют почту сегодня; письмо, отправленное в девять утра, неизменно добиралось до адресата в другом конце города уже к полудню. (В газетах того времени было полно гневных писем в редакцию с жалобами на то, что почтовое отправление шло целых шесть часов20.)
Но, в отличие от поразительно быстрого общения между двумя людьми, средства массовой коммуникации были вовсе не такими надежными. Единственным источником ежедневной информации о происходящем в городе оставались газеты, но по какой-то причине об эпидемии на Брод-стрит в главных городских изданиях молчали почти четыре дня. Одно из самых первых сообщений появилось в еженедельнике Observer, хотя там масштабы бедствия были значительно преуменьшены: «Говорят, что ночь пятницы надолго запомнят обитатели Сильвер-стрит и Берик-стрит. Еще вечером в пятницу семь человек были совершенно здоровы, а в субботу утром все уже умерли. Всю ночь люди бегали туда-сюда в поисках медицинской помощи, словно кто-то отравил сразу целый квартал».
Газеты в основном молчали, но вести об «ужасной чуме» в Сохо распространялись по все более громкому сарафанному радио. Пошли слухи, что весь район вымер, что появился какой-то новый вид холеры, который убивает за несколько минут, что трупы лежат на улицах, и их даже не собирают. Некоторым жителям Голден-сквер, работавшим вне Сохо, пришлось уволиться, потому что работодатели потребовали немедленно покинуть их дома.
Информационные каналы были ненадежны, причем в обоих направлениях. В чреве зверя перепуганные жители Сохо тоже обменивались слухами: эпидемия поразила весь Большой Лондон с такой же свирепостью; сотни тысяч людей умирают; госпитали невообразимо переполнены.
Но не все местные жители поддались унизительному страху. Обходя район, Уайтхед вспоминал старую пословицу, которую неизменно вспоминали во времена эпидемий: «Пока чума убивает тысячи, страх убивает десятки тысяч». Но если трусость и делала кого-то уязвимее к мучительной болезни, Уайтхед этого не видел. «И смелые, и робкие произвольно умирали и также произвольно выживали», – позже писал он. На каждого перепуганного больного холерой приходился такой же перепуганный, но совершенно здоровый человек.
Причиной большого количества детских смертей были кишечные инфекции. Если у матери не было молока, то младенцев кормили некипяченым коровьим, бутылочки не дезинфицировали. А после отлучения от груди вводили прикорм: хлеб с сыром и луком и даже пиво – пищу, с которой детские желудки просто не справлялись.
Страх, возможно, и не был фактором, влиявшим на распространение заболевания, но он уже давно превратился в определяющую эмоцию городской жизни. Города часто строили в попытке отразить внешние угрозы – окружали их стенами, ставили стражу, – но когда они начинали расти в размерах, в них появлялись собственные, внутренние опасности: болезни, преступность, пожары, а также угроза морального упадка. Смерть присутствовала повсюду, особенно среди рабочего класса. Одно исследование смертности, проведенное в 1842 году, показало, что среднестатистический «джентльмен» умирал в сорок пять лет, а вот средний ремесленник – не дожив до тридцати. Рабочему классу приходилось и того хуже: в Бетнал-Грин средняя ожидаемая продолжительность жизни работающих бедняков составляла шестнадцать лет. Эти цифры настолько поразительно низки прежде всего потому, что особенно опасной жизнь была для маленьких детей. В том самом исследовании 1842 года обнаружилось, что 62 процента записей о смерти относятся к детям младше пяти лет. Тем не менее, несмотря на такую пугающую смертность, население росло с потрясающей быстротой. И кладбища, и улицы были полны детей. Отчасти именно из-за этой противоречивой реальности дети играют такую важную роль в викторианских романах, особенно у Диккенса. Сама идея того, что невинные дети вынуждены жить среди городских болезней и нищеты, вызывала у викторианцев сильнейшую эмоциональную реакцию – и, что интересно, во французских романах того периода подобные идеи практически полностью отсутствуют. Когда Диккенс в «Холодном доме» представляет нам мальчика-бродяжку Джо, он иносказательно говорит об ужасной детской смертности того периода: «Джо живет, – точнее, Джо только что не умирает, – в одном гиблом месте – трущобе, известной среди ему подобных под названием “Одинокий Том”. Это темная, полуразрушенная улица, которой избегают порядочные люди, улица, где убогие дома, уже совсем обветшалые, попали в лапы каких-то предприимчивых проходимцев и теперь сдаются ими под ночлежки». Формулировки отлично отражают мрачные реалии городской бедноты: жить в таком мире – значит жить с тенью смерти, всегда нависающей над головой. Жить – значит «еще не умереть».
