Интересно, власти вообще в курсе того, как транспортируют заключенных? И опять эта
дискриминация по половому признаку! У них вечно не хватает средств ни на машины, ни на еду, ни на унитазы. Может, если отпустить половину «злостных
преступников», можно было бы решить какие-то проблемы?
Свежий воздух — слаще всего. Теперь я могла потянуться и размять ноги, повертеть головой, рассмотреть своих спутников. Как приятно было стоять посреди двора и ощущать себя почти свободной! Это был простой больничный двор, хоть и огражденный бетонной стеной, но без колючей проволоки и решеток на окнах. Остальные заключенные толпились неподалеку и рассматривали меня, но не пытались заговорить. Мы все ждали, когда нас пригласят в кабинет и когда же, наконец, начнется процедура освидетельствования.
Минут через пятнадцать меня провели в комнату — вполне обычный на вид врачебный кабинет. Сидело в нем сразу несколько врачей, и освидетельствование происходило всех и сразу. Как за те несколько минут, что врач пообщался с пациентом можно составить полную картину его состояния? Интересно много ли стран может похвастаться таким профессионализмом? Где еще врач в состоянии поставить диагноз сразу пяти пациентам в течение пяти минут? Причем это же была официальная процедура, а не просто личная консультация любителя. Не так много привезли заключенных, чтобы делать эту работу спустя рукава.
Исходя из принципов права, наверняка мне должны были бы разъяснить, что здесь происходит, показать документ, на основании которого проводится освидетельствование (постановление следователя или суда), спросить моего согласия. Такие экспертизы назначаются, если преступление было совершено с особой жестокостью, либо безмотивное действие, нелепое поведение, признаки невменяемости либо же психические отклонения в анамнезе. Я не страдала ничем подобным, жалоб на меня никаких не поступало, да и преступление мое особо жестоким назвать было никак нельзя. Но следователь решил по-другому. Скорее всего, хотели сделать все по правилам, так чтобы не к чему было придраться. Вот и отправили меня сюда.
Естественно, никто мне ничего не разъяснял, нарушая мои права каждую минуту. Противная старая врачиха даже не взглянула на меня и спросила, уткнувшись носом в бумажки:
— Имя, фамилия?
Я ответила.
— Понимаете, в чем вас обвиняют?
— Да.
— Ладно. Следующий.
Вот и все освидетельствование. Наверное, если бы я даже захотела прикинуться сумасшедшей, мне бы это не удалось. Как я ни мечтала, что мое пребывание за стенами тюрьмы продлится дольше, но вся поездка заняла от силы час.
Вновь меня отправили в ненавистный стакан, и все повторилось. Обратно ехать было уже грустно. Я просидела в боксике несколько часов, до самого ужина, пока меня не отправили назад в камеру. Теперь я понимаю, что мне несказанно повезло, что сидела я там одна. Хоть и хотелось нестерпимо в туалет, но воспользоваться удобствами было просто выше моих физических возможностей. Поэтому я влетела в камеру, как в рай.
Глава 11
СИЗО можно сравнить с государством. Оно живет по своим определенным законам и имеет территорию, власть, валюту и налоги. Каждая камера это республика. Все мы подчинялись одним правилам, сложившимся задолго до нашего здесь появления. Никто не спорил и не лез со своим уставом. Но на женской половине множество бессмысленных (с моей точки зрения) тюремных законов не выполнялось. Основными нашими принципами были те же, что и в обычном обществе: не кради, не доноси, помогай, если можешь. А не можешь, просто не мешай жить другим.
Мы не выполняли многие правила, но и не нарушали ничего. Как и простые обыватели в государстве, они и знать не знают о многих вещах, но живут, выполняя простые человеческие законы. Общественное порицание было страшней всякого другого наказания, и поэтому все следовали простым правилам. Ни разу во время моего пребывания никто не нарушил наших устоявшихся законов. Или, во всяком случае, не был пойман на этом. Кроме одного случая воровства. Я не могу сказать, что никто совсем ничего не приворовывал. Бывали случаи пропажи сигареты или пачки супа, но обычно виновника обнаружить не удавалось. Как говорится, не пойман — не вор. Но однажды к нам попала девочка из интерната.
— Сиротка, — тут же запричитала Женя. — Бедненькая. Как же тебя зовут, дитятко?
— Маша, — скромно отвечала новенькая.
Спустя пару дней, от скромной сиротки не осталось и следа, а ее место заняла наглая девица, которая брала все без спроса и делала, что хотела. Это одна из проблем воспитания детей в интернатах. Они привыкают, что кто-то должен о них заботиться и что всё везде общее. Объяснять Маше, что брать чужое нехорошо, было просто бесполезно. Любовь к сиротке у всех сразу сошла на нет, и мы облегченно вздохнули, когда Маша, наконец, покинула камеру. Горевать осталась только Лена, у которой сиротка украла куртку. Ленка рвала и метала и оповестила всю тюрьму, что Машка крыса.
Страшным наказанием было то, что тебя выгонят из «хаты». Тогда, по идее, такого человека должны перевести в другую камеру, но и там его принять не захотят. И будет он вечным скитальцем. Без семьи и еды. Мне лично такие не встречались. Ведь выполнять простые человеческие обычаи не так и сложно.
Я не берусь говорить о понятиях и правилах у мужчин, там все гораздо сложней. Да и сказано в литературе немало, я же рассказываю только о том, свидетелем чего была сама.
Наша женская половина тюрьмы называлась «монастырь». Была также «малолетка», где содержались несовершеннолетние, и «взросляк» — для мужской половины. Существовало такое правило: взросляк помогает монастырю, так как там жены, матери, сестры, а монастырь в свою очередь — малолетке, потому как это сам бог велел женщинам заботиться о детях. Не могу сказать, что эти правила неукоснительно соблюдались, потому что времена были тяжелые и сам взросляк испытывал трудности, мужчинам просто нечем было нам помогать, но иногда и нам присылали в камеру сигареты или чай. Ну а мы, конечно, никогда не отказывали детям, сидящим наверху. Кто бы что ни говорил, это были дети.
В самой камере все было просто. Смотрящая выбиралась не нами. Это была ставленница начальства тюрьмы из уже осужденных. Она следила за порядком в камере, распределяла, кому где спать, выступала посредником между заключенными и начальством СИЗО. Хотя можно было и непосредственно обратиться с заявлением к самому начальнику тюрьмы. Однако не было никаких гарантий, что заявление дойдет до адресата. Обычно смотрящая сама выбирала, как ей управлять своей «республикой». Так как у нас в камере были только первоходки, чаще всего до того перепуганные, что не могли вразумительно имени своего назвать, то справляться с ними не составляло никакого труда. Тем более что наша Женя делала все мягко, без нажима, она со всеми дружила, и ее тоже все любили. Если же кто-то ей не нравился, она просто шла и просила перевести неугодную в другую камеру. Были и другие камеры, где «прессовали» таких неугодных, но я там не бывала. По идее смотрящая должна была доносить на нас, но никто не делал ничего такого предосудительного. Мы не рыли подкопов и не подготавливали бунт. Ну а про переписку и так все знали, так что особого давления не ощущали ни мы, ни Женя.
