Чего я только не передумала в последующие пятнадцать минут. Вспоминала все приемы, которые когда-либо видела, и думала, что если продержусь до конца и не сдамся, то после месяца в лазарете вернусь назад в камеру уважаемым человеком. Искала веские доводы, подбирала такие слова, чтобы враз всех поставить на место.
Мне показалось, что прошла целая вечность, когда дверь камеры со страшным лязгом открылась. Внутрь вошли два молодых человека: худые, щуплые, нездоровые и некрасивые. В камере тут же поднялся шум, визг, крик, аплодисменты и улюлюканье. Отовсюду летели возгласы: «Иди к нам, красавчик», «Наконец-то», «Мы заждались». Но красавчики не проявляли никакого интереса. Они были скорее смущены и напуганы, и, по-моему, не меньше моего. Стараясь не поднимать взгляда на женщин, они направились к умывальнику и достали инструменты: простые сантехники, пришли починить кран. Как я позже узнала, это было очень распространённой забавой для скучающих арестанток — поломать кран или разбить лампочку. Тогда вносилось разнообразие приходом посторонних. К тому же настолько уже забытых мужчин.
Они провозились с полчаса, немного освоившись, общались с женщинами, смеялись и флиртовали. Мне кажется, что они и так затянули с починкой крана, и как бы им ни хотелось, пришлось все же собрать инструменты и отправиться восвояси. Все время пока рабочие возились с краном, дверь в камеру была открыта, а за ней стоял скучающий охранник. Насколько я могла судить, заходить внутрь он не мог, но и оставить двух рабочих наедине с двадцатью женщинами тоже.
Кроме общения была еще одна большая польза от сломанного крана — приток свежего воздуха. У меня все время слезились глаза от едкого дыма, поднимающегося вверх. Казалось, что курили все и сразу. У меня тоже оставались сигареты с ИВС, но я не решалась закурить здесь наверху. Вставал вопрос: куда стряхивать пепел? Мои наблюдения за соседками ничего не дали, соседка-бабка не курила, остальные спустились вниз.
После того как сантехники ушли, в камере восстановилась относительная тишина, и я решила постараться уснуть и больше ничего не бояться. Жители третьего этажа вернулись к себе, и старуха, лежащая рядом, что-то рассказывала женщине напротив, при помощи жестов и каких-то омерзительных звуков, похожих то на писк крысы, то на шипение змеи, то на кваканье лягушки. Короче говоря, они были гадкие и пугающие, но женщина напротив одобрительно кивала своей грязной головой, которая откидывала огромную тень на стену. Ну и компания теперь у меня! Заснуть никак не удавалось, а потом и вовсе расхотелось, потому что стали происходить странные и любопытные вещи. Первая моя ночь в тюрьме была просто полна сюрпризов и загадочных событий.
Сперва я услышала три глухих удара в потолок. Тук-тук-тук. Оказалось, что их ждали, потому что одна из женщин сказала:
— Ну, наконец-то.
Потом другая:
— Давай скорее причал.
Это было похоже на разговоры на незнакомом языке. Отдельные слова разобрать еще можно, но вот уловить суть…
Я увидела эту женщину на соседней наре возле окна, на втором ярусе. В руках у нее была длинная, метра два длиной, трубка. Похоже, что сделана она была из газеты. Я не отрывала от нее глаз, боясь пропустить хоть что-то. Насколько непонятным для меня было то, что делали эти женщины, настолько же обычным делом это было для остальных. Верхний ярус вообще не обращал никакого внимания на действия людей внизу. Ну а те, что находились внизу, никогда не смотрели вверх. Вот никто и не заметил, что я как завороженная не могу оторвать от них взгляда. Девушка просунула эту трубку, которую называли «причалом», в окно. Назвать окном это отверстие в стене было очень сложно. Не мудрено, что я поначалу вообще не заметила, что в камере есть окно. Небольшое оконце было забрано решеткой, снаружи оно закрывалось еще одной решеткой наподобие вертикальных жалюзи, а за ними крепилась мелкая сетка. Так что попадал ли воздух сквозь все эти решетки остается под вопросом. Просунув длинную бумажную трубку сквозь решетки, девушка некоторое время что-то там шурудила, а потом извлекла веревку. Эту веревку она зацепила крючком, находившимся на конце причала. Похоже, сделан он был из простого стержня от ручки.
Привязав веревку к решетке, она вскочила и три раза ударила кулаком в потолок. Через мгновение веревка туго натянулась. Когда она стучала, то заметила, что я наблюдаю за всеми ее действиями и сказала:
— Хочешь писаться?
— Что делать? — переспросила я.
— Ну, переписываться с кем-нибудь? Над нами камеры малолеток: какие-никакие, а мужчины.
Что за бред, подумала я. О чем с ними переписываться? Я размышляла, что, может, невежливо будет отказаться.
— А о чем с ними говорить?
— О любви.
— Бред, — вырвалось у меня.
Но девушка не обиделась:
— Все так говорят поначалу, а потом жить без них не могут. Я Валя, — сказала она, — мы с тобой землячки.
Вале на вид было лет тридцать, полная и жизнерадостная женщина. Из тех веселых пышек, которые вечно улыбаются. Во рту у нее не было половины зубов, но это ее ничуть не смущало, и она все время улыбалась. Поначалу я смущалась, глядя на эту беззубую улыбку, но она была искренней и доброй, и вскоре я привыкла и перестала обращать внимание на такие пустяки.
Тут в потолок трижды постучали, и Валя бросилась к веревке. Она стала тянуть ее и наконец, извлекла груз — несколько листков бумаги, сложенных в несколько раз и накрепко привязанных к веревке. Каждая бумажка была подписана: «Кате», «Тане», «Вике», и Валя раздала письма адресатам. Девушки, по всей видимости, с нетерпением ожидали писем и бросились их читать. Валя тоже прочитала свое письмо, то и дело хихикая и восхищаясь чем-то. Мне стало жутко интересно: о чем эти взрослые женщины могут переписываться с мальчиками, которым еще и восемнадцати не исполнилось?
— О чем же вы там пишете?
— Если интересно, то у меня есть один мальчик хороший. Давай он тебе первый напишет, — предложила Валя, — ты и не заметишь, как за перепиской ночь пробежит. Ты думаешь, зачем мы с ними общаемся? Ночь пишем, день спим. Время летит незаметно. А так тут можно сойти с ума.
— Хорошо, — согласилась я, — пусть пишет.
Надо вливаться в коллектив. Если люди здесь так живут, то делать нечего, надо приспосабливаться. К тому же, мне было всего восемнадцать, и лежать на наре, ничего не делая, я просто не могла. Валя убежала писать ответ, и через некоторое время остальные девушки отдали Вале свои записки. Та быстро привязала к веревке письма, которые назывались «ксивами», и постучала три раза в потолок. Веревка называлась «конем», а удар три раза означал «забирай коня». Все происходило быстро, слаженно и тихо.
Пока мы ждали ответа от мальчишек, Валя рассказывала мне о премудростях ее дела.
— У тебя тонкая рука, это хорошо, — сказала она, — легко в решку пролезет.
— Куда? — не поняла я.
— Решка — окно, от решетки, наверное.
