Культурная разница в когнитивных функциях изучалась на протяжении десятилетий, и теперь известно, в значительной степени благодаря работам моего учителя Александра Лурии, что существует большое отличие между тем, как подходят к гипотетическим логическим и концептуальным (силлогизмы, классификации и т. д.) заданиям члены образованных «современных» обществ и члены обществ необразованных, традиционных6. Но здесь я чувствовал, что столкнулся с чем-то более фундаментальным и глубоким: все это предприятие по «умственным усилиям», в более широком смысле можно даже сказать «когнитивным привычкам», могло, в общем и целом, зависеть от культуры пациента. Человек, у которого нет никакого опыта умственного усилия, внезапно сталкивается с ситуацией, где такое напряжение требуется. Как будто он вырос в невесомости, а теперь его перенесли в условия, управляемые силой тяжести, и он не понимает, что предмет нужно держать в руках, не позволяя ему упасть на землю. Какой бы надуманной ни показалась идея, она не удивила моего друга Майкла Коула, выдающегося психолога и исследователя разных культур из Университета Калифорнии, Сан-Диего. Когда я рассказал ему об этих моих пациентах, не говоря уже о моем собственном изумлении, он немедленно заметил, что отделение абстрактных мыслей от практического действия представляет собой феномен культуры.
Если сама привычка умственных усилий и, возможно, другие базовые когнитивные привычки являются функцией информационных требований общества, то повышение требований в быстро меняющемся окружении может оказывать существенное влияние на сам мозг. Изменения в скорости накопления знаний будут изменять требования к нервной системе не только у тех людей, которые творят человеческую культуру, но и у тех, кто ее потребляет, что означает – у всех и каждого. Это значит, что требования к мозгу могут очень сильно отличаться во время культурных «взрывов» и периодов культурного застоя.
Во время прошлых всплесков культурного брожения серьезные перемены в технологиях переплетались с социальными и политическими изменениями, и мы опять являемся свидетелями этого сегодня, и часто совершенно непредсказуемым образом. Например, это Арабская весна, которая, к худу ли, к добру, прокатилась по Северной Африке и Ближнему Востоку. Арабская весна была бы вообще невозможна без интернета и социальных сетей, не говоря уже о всемирном рекрутинге разгневанных оппозиционеров организацией ИГИЛ. Поскольку западные силы бомбили ИГИЛ без особого эффекта, сообщество хакеров под названием «Анонимы» объявило свою собственную войну ИГИЛ через замаскированных представителей в социальных сетях. Кто знает, может быть, в мире, где нетрадиционная организация возникает благодаря интернету и социальным сетям, атака в киберпространстве принесет больше результатов, чем обычные военные действия. Между тем необузданное, но, вероятно, эффективное использование Твиттера Дональдом Трампом могло сыграть роль в его неожиданной победе на президентских выборах в Соединенных Штатах в 2016 году. Жизнь намного удивительнее, чем футуристическая фантастика!
Как сплавляется реальность
Среди социальных изменений, вызванных технологиями, я вижу одно особенно интригующее и, вероятно, полное: слияние физической и виртуальной реальности. Пешеходы на тротуарах Манхэттена врезаются друг в друга из-за виртуальных событий на экранах их мобильных устройств, и эта жизнь на экране явно приоритетнее, чем физические действия на улице. Это явление стало столь повсеместным, что мы обычно даже не воспринимаем его как предвестник сейсмического социального сдвига. Вполне можно допустить, что сталкивающиеся пешеходы понимают различие виртуального и реального, хотя они часто выглядят опасно дезориентированными, когда внезапно отрываются от своих мобильных устройств, чтобы быстро и неохотно связаться со старомодным физическим миром. Граница между физической и виртуальной реальностью все больше и больше стирается, намеренно и рационально, в различных учебных режимах, предназначенных для улучшения навыков реальной жизни в образовании, медицине и особенно в военном деле. Но и здесь в изобилии проявляются ненамеренные или, по крайней мере, непредвиденные последствия. В редакционной статье «Нью-Йорк таймс» под названием «Шайка твитнутых» майор армии США и выпускник Вест-Пойнта Джон Спенсер сравнивает свои наблюдения на полях сражений в Ираке в 2003 и 2008 годах. После боя с врагом в 2003 году солдаты обсуждали произошедшее, но в 2008-м каждый из них «молча сидел перед компьютерным экраном, публикуя посты о событиях дня в Майспейсе или Фейсбуке». Если в 2003 году между солдатами одного подразделения возникали прочные связи, то в 2008-м, казалось, каждый солдат был в большей степени погружен в личный виртуальный мир, чем в общий для всех мир физический7.
Еще более поразительно событие, которое на самом деле произошло в Южной Корее. Родители позволили своему реальному, родному, из плоти и крови ребенку умереть от голода, потому что они, родители, были увлечены выращиванием виртуального ребенка в видеоигре. Кажется, что в голове южнокорейских супругов, которые позволили этому случиться несколько лет назад, действительно исчезли границы между физической и виртуальной реальностью. Я искренне верю, что через несколько поколений, и возможно даже в следующем, эта грань исчезнет полностью. Такое предсказание может показаться абсурдным, но я настаиваю на нем, особенно потому, что я этого не увижу и мне не придется съесть свою шляпу, если этого не произойдет. И, как отражение той мысли, что технологический прогресс обычно не имеет отношения к морали, мы видим прообраз такого слияния в одном из самых безобразных явлений нашего времени – подъема ИГИЛ, дьявольской «машины сообщений», по словам Фарида Закария. Это звучит и в словах раскаяния, которые написал подросток, мечтавший о членстве в ИГИЛ: «Когда я ассимилировался в виртуальном мире вместо реального, я погрузился в виртуальную борьбу, потеряв связь с реальным миром: со своей семьей, со своей жизнью и со своим будущим»8. Могу поверить, что раньше, чем подросток поймет, что на самом деле с ним произошло, он рискует пересечь границу, разделяющую виртуальный мир «героических» поз от такого прозаичного физического мира невыразимой жестокости. Старомодному, погрязшему в физической реальности человеку вроде меня невозможно представить все множество последствий сплавления физических и виртуальных элементов в синтетический мир, но это произойдет – и, вероятно, на протяжении жизни одного поколения, «поколения слияния».
Это слияние не просто меняет мир, в котором будут жить наши не столь отдаленные потомки, синтетический мир становится их миром – миром, к которому эпитет «дивный новый» будет подходить, как ни к какой иной эпохе человеческой цивилизации. Представьте дозу новизны, которую предстоит переварить «поколению слияния»! Такая футуристическая перемена будет, вероятно, более глубокой, чем перелет на другую планету. Вот уж странный путь воплощения мыслей философа восемнадцатого столетия Иммануила Канта, высказанные снова столетие спустя Германом Гельмгольцем и Эрнстом Махом, – мыслей, с которыми я впервые столкнулся около пятнадцати лет назад, на переломе столетий, и которые поразили меня безмерно. Кант доказал в своей книге «Критика чистого разума» («Kritik der reinen Vernunft»), что все переживаемое нами суть «явленный мир», переданный нашими чувствами, и что истинный физический источник наших переживаний – «умопостигаемый мир», населенный «вещью (вещами) в себе» («Dinge an sich»), – не может быть доступен нам напрямую, и это, в конечном счете, не имеет значения. Это позиция, которая может показаться парадоксальной и даже эксцентричной как современникам Канта, так и нам, но она, вероятно, имеет вид самоочевидной истины для поколений «слияния» и «постслияния»9. Но все же появление синтетического мира будет, вероятно, наиболее глубоким и фундаментальным изменением в истории культуры нашего вида, и даже одно из избитых выражений, «переворот в сознании», не воздает должное этому событию, даже отдаленно. Наряду с переворотом в культурной истории нашего вида, вполне вероятно, грядет биологический переворот в функционировании нашего мозга, который попадает в столь радикально отличающиеся условия. Истинные последствия этого изменения непредсказуемы. Некоторые из них пророчит британский нейрофизиолог и мой хороший друг Сьюзен Гринфилд в своем романе «2121». Как видно из названия романа, его героями являются представители поколения «постслияния», которые живут в полностью сплавленном синтетическом мире10.
