Князь возвёл глаза к потолку:
— Мои сомнения оставить при мне? — без особой надежды уточнил он.
Поступки королевы ясно свидетельствовали о доверии к выбранному ею супругу. Троюродным это, безусловно, не нравилось, но и лезть поперёк её решений они не собирались — уважали её право самой выбирать, как строить свою судьбу.
Однако, поскольку речь шла не о простой супружеской паре и не о простой человеческой судьбе, а об управлении страной, оставить этот вопрос без внимания было невозможно.
— Рей, я приняла решение, — мягко, но непреклонно отметила Кая. — Как королева я никому не могу доверять, и это крайне выматывает меня. Я хочу хоть одну отдушину в этом море вечных сомнений и расчётов, — серьёзно посмотрела на него она. — Я выбрала доверять своему мужу. В конце концов, мы оба произносили клятвы перед Господом. Ты скажешь сейчас, что всё это прекрасно, но мне следует всё же держать в уме мысль… — она сжала пальцы, отвернулась, нахмурилась, снова посмотрела на него. — Не хочу, Рей. Никаких мыслей и подозрений. Пойми, в этом и состоит доверие. Знать, что человек может предать, но всё же верить, что он этого не сделает.
Князь ощутимо побледнел и сухо переспросил:
— А если всё же сделает?
Королева передёрнула плечом и твёрдо сказала:
— Что ж, если так, то пусть так. Я предпочту так, — повторила она. — Если он не достоин моего доверия, то пусть погубит меня. Это меня устраивает больше, чем вечно подозревать его.
Нервным движением князь потрепал бороду и с отчаянием воскликнул:
— Ты не можешь, Кайалерейни! Он ведь не только тебя погубит, но и всю страну!
Иронично улыбнувшись, Кая возразила:
— С чего бы это, Рей? Я — это всего лишь я, а вовсе не вся страна. И, если он меня погубит, уверена, ты станешь прекрасным королём, — заверила она его.
В очередной раз поглядев на потолок, словно призывая в свидетели подобной безалаберности Господа Бога, князь повторил так, как повторяют азбучные истины:
— Ты — это не просто ты. Ты — королева.
— И что ж, плохая разве королева? — сухо переспросила Кая.
Он не ответил, но продолжил сверлить её мрачным и недовольным взглядом.
— Рей, — устала сказала она и с какой-то тоской в голосе, отвернув от него своё лицо, спросила: — Могу же я хоть раз в жизни выбрать что-то для себя?..
Её голос отчаянно прервался на этой жалобной ноте; выбирать что-то для себя она могла только и исключительно тогда, когда это не шло вразрез с интересами королевства.
Каким бы умелым политиком, хитрым интриганом и смелым воином ни был князь, порою родственные чувства становились для него важнее прочих соображений.
Так было и в этот раз.
— Сестрёнка… — со вздохом он обнял её покрепче. — Конечно же, можешь.
А про себя добавил: «А мы уж проследим, чтобы никаких накладок!»
С облегчённым вздохом Кая уткнулась в его плечо, чувствуя в кои-то веки мир с самой собой.
Ей всю её жизнь категорически не хватало этой возможности просто довериться кому-то всецело.
Конечно, у неё были отец и Бог.
Но отец умер, а Бог, знаете ли, это совсем не то.
Интерлюдия
«Хоть раз в жизни выбрать что-то для себя» — раз за разом вертелись в голове князя слова сестры.
Реамунд Се-Рол всегда был к трону гораздо ближе, чем ему бы хотелось.
У короля Виона и его жены долго не было детей. Так долго, что официальным наследником короля считался сын его родного брата — ровно до того момента, как юный принц не надумал посвятить себя духовному пути. Зная, что ему никто не позволит действовать по велению сердца, он сперва принял тайный постриг, а уж потом поставил короля и двор перед фактом.
Именно после этого наследником престола стал Реамунд — то есть, конечно же, его отец, двоюродный брат короля, но в таких ситуациях в Райанци зачастую пропускали более старшее поколение. Был специальный регламент официальных отречений, и все понимали, что отец Реамунда станет королём только в чрезвычайной ситуации — если сам Реамунд будет ещё ребёнком на момент смерти правителя.
Ему было девять, когда родилась Кая, тем самым «освободив» его от нежеланного титула. Тем не менее, этого хватило, чтобы напрочь лишить его детства: до девяти лет он воспитывался именно так, как и полагается наследнику престола.
Лишь только почувствовав вкус свободы, князь как с поводка сорвался, отметая любые границы и запреты, словно пытаясь этим компенсировать первые годы своей жизни. В детстве это выливалось в грубые и злые шалости, а позже он оторвался в бурной и наполненной кутежами юности и сполна вкусил опьянения вином, боем и женщинами.
Однако, несмотря на разгульный образ жизни, что-то внутри него, самая основа его существа, была заточена по тем же лекалам, что и душа королевы.
Реамунд, несмотря на всю свою внешнюю показную взбалмошность, обладал королевским характером и королевским взглядом на вещи.
К счастью, на своём месте — во главе клана троюродных родственников правящей королевы, хранителей юго-восточной границы, — он был не так уж связан не таким уж обременительным долгом. Да что там! Он был практически свободен, особенно, если сравнивать его положение с положением самой королевы.
Тем мучительнее ему давались те аспекты, в которых он всё же оставался связан.
И самым мучительным из этих аспектов оставался брак — когда ты так близок к трону, этот вопрос бывает регламентирован чрезвычайно жёстко.
Как и Кая, которая всю жизнь «готовилась» к договорному браку, Реамунд проделывал внутри своей головы нечто схожее, уже заранее придумывая, куда сплавить непременно неугодную супругу, как побыстрее и без потерь заделать ей необходимое количество детей и, желательно, поудачнее отстранить её от воспитания этих самых детей.
Свою будущую жену князь всегда представлял крайне скучной, глупой, крикливой и взбалмошной особой, и заранее презирал её всем сердцем.
Чуть не сосватанная ему махийская принцесса вполне отвечала таким ожиданиям: её достоинств Реамунд точно рассмотреть никак не мог.
Да, этот брак его, слава Богу, миновал; но впереди наверняка маячат перспективы не лучше. Он слишком ценное для государства лицо, чтобы его женитьба не была результатом тонкого политического расчёта.
И, может, князь бы ничего и не имел против этих нерадужных перспектив — в конце концов, ещё в детстве его прочно сломали, приучив безропотно склоняться перед велениями долга, — но неожиданный бунт сестры ранил его гораздо глубже, чем он был готов признать.
Много дней он только ходил и бормотал: «Хоть раз в жизни выбрать что-то для себя» — и вспоминал горящие глаза Каи, отвергнувшей всяческие разумные аргументы и понятия о долге.
