Мягкий баритон с ехидной «перчинкой» прозвучал в голове так явственно, что Арина вздрогнула, заозиралась. Нет, конечно, его тут не было. Откуда бы на ее кухне взялся Кир! Он сейчас, небось, кинологиню шампанским угощает! Или что там предпочитают господа полицейские. Отличная будет пара, настоящая полицейская семья! Он — бравый опер, она — инструктор служебной собаки. Супер!
А голос… Ясно же, почему померещилось. Арина постоянно с Киреевым что-то обсуждает — версии, возможности, улики, следственные действия. Вот мозг выдает привычную схему на сходную ситуацию. Правда, виртуальный этот голос ляпнул какую-то чушь, ну так на то он и виртуальный…
Себе-то не лги, следователь! Это был уже ее собственный голос. Собственный голос внутри собственной головы. Да что же это такое!
Ну… да… Однажды она едва не… не… не оступилась.
Отметить День Милиции собрались и опера, и следователи, даже кто-то из прокуратуры подтянулся. Немного выпили, спели «Наша служба и опасна, и трудна», развеселая застольная беседа соскользнула, разумеется, на работу, кто-то включил музыку… Обычно Арина отправлялась домой через час-полтора после начала посиделок, но Виталик, как на грех, был в отъезде, и в квартире так ощутимо пахло его отсутствием, что уж лучше эти вот посиделки, пусть даже и с танцами. Зачем он уехал! Арине так его не хватало! Его рук, его шепота в ухо, его запаха…
— Не грусти, красавица, глянь, какие орлы вокруг вьются! — Киреев шутливо притянул Арину к себе, потащил танцевать.
Она обмерла. Нет, у него был совсем другой запах. Но руки… но затопляющий тело жар, от которого слабеют ноги и темнеет в глазах… Арина никогда, ни с кем больше такого не чувствовала — только с Виталиком! Только он мог заставить ее тело пылать и плавиться…
Когда музыка закончилась, дремавший в углу Данетотыч вдруг сообщил:
— После совместного танго полагается вести даму под венец.
Кто-то засмеялся, кто-то зааплодировал.
Арина незаметно выскользнула за дверь, кляня себя всякими словами.
Даже расплакалась в холодном туалете, куда прибежала умыться — охладить пылающие щеки, смыть, уничтожить то тяжелое, душное, жаркое… И расплакалась — как маленькая. Сладко, взахлеб.
Припозднившаяся уборщица сунула ей носовой платок и сурово осведомилась:
— Чего убиваешься? Помер кто?
Арина только головой помотала — нет-нет, все живы, все в порядке.
— И чего тогда воду попусту лить? Какие у тебя горести, молодка? Глаза смотрят покудова, руки-ноги не крючатся, а ты ревешь, а?
Почему-то выговор старой уборщицы Арину мгновенно успокоил. Действительно, чего убиваться? Какие-такие горести?
Первое время она побаивалась — вдруг Киреев решит, что она… Что — она? Арина и сама не знала — что. Опер же вел себя как ни в чем не бывало: был дружелюбен без панибратства, предупредителен без пошлости, заботлив без назойливости. Золото, а не мужик, что и говорить!
И нечего тут честностью в глаза тыкать, чуть не зашипела она на собственный внутренний голос. Ничего же не было! Ничего… Только темная волна «если бы», от которой звенело в ушах. как при близком обмороке. Но это же просто танец!
Нет, ясно было, что никакому Кирееву Арина сейчас звонить не станет, и вообще не станет ничего «такого» предпринимать. Мысли мыслями, сердитость сердитостью, но и берега берегами. Какой еще Киреев, какой еще совместный ужин? Киреев сейчас Ренату обаяет, а у нее, у Арины, есть Виталик — ее вторая половинка… Это только она, Арина, какая-то неправильная: почему между «половинкой» и работой она норовит выбрать работу? Почему она не может, как Танька? Как-то криво ее лестница ценностей стоит.
Или дело не в Арининой лестнице ценностей и вообще не в Арине? Может — мысль показалась крамольной, но ей ли, следователю со стажем и опытом, шарахаться от крамольных мыслей? — может, дело в Виталике? Может, насчет «половинок» Арина сама себе все напридумывала?
Мысль была не просто крамольной — мысль была ужасающей.
Пятница
* * *
Когда ремень наконец лопнул, Мирра не поверила сама себе.
Но заставила себя подняться — надо было обследовать помещение, в котором их держали. Иначе и смысла не было «освобождаться». Двигаться было трудно, дыхание сбивалось, сердце колотилось, как ненормальное. И ноги подгибались… Но держась за стену (практически ложась на нее) все-таки можно было двигаться.
Шаг, другой… еще один… угол… еще шаг… и еще…
Кирпичи внезапно закончились. Под пальцами было дерево. Крашеное дерево. Но давно крашеное, даже пальцами можно было чувствовать облупившиеся участки. Дерево. Доски. Вертикальные доски.
Дверь?
Задыхаясь, Мирра ощупала ее сверху донизу: ни ручки, ни замка, ни хотя бы замочной скважины. Она нажимала и тянула — но дверь не поддавалась. Должно быть, с обратной стороны ее держал засов или замок, или еще что-то.
Но все-таки — это дверь.
Он придет посмотреть — не умерли ли уже его пленницы.
Придет, как уже приходил.
Нет, нельзя думать, что чужое присутствие ей только мерещилось! Чувства в кромешной тьме так обострились, что даже легчайшее колебание воздуха било как ураган.
Он придет. Ему же нужно знать, когда они умрут.
Если бы только не эта отвратительная слабость, не черный, болезненно искрящийся шар под тонкими костями черепа!
Скользя ладонями по холодным шершавым кирпичам, Мирра вернулась — доковыляла! — к тому месту, где из стены «росла» ее цепь. Рядом, укрытая курточкой и юбкой Мирры, дремала Милена. Какое счастье, что похититель оставил ей кроссовки!
Мирра осторожно ослабила шнуровку на том, что был ближе, подумав, вытянула шнурок совсем. Тихо, тихо, нельзя, чтобы Милена проснулась! Во сне организм потребляет меньше… да всего меньше! Воздуха, калорий, воды… Воздуха им хватает, без пищи тоже можно обходиться довольно долго, но вода… Вода! Тихо, прикрикнула она сама на себя. Не думай о воде. Думай о том, что нужно сделать. Хорошо, что Милена спит. Дыхание тяжелое, но ровное. Даже если она в беспамятстве, ты с этим сейчас ничего не сделаешь. И беспамятство ничем не хуже сна.
Кроссовка снялась легко.
Теперь носок…
Теперь надеть кроссовку на босую ногу. Здесь холодно, нельзя, чтобы Милена мерзла.
Мирра позволила себе немного отдохнуть. Буквально две минуты — она считала!
Потом принялась грести уже поджившими ладонями по бетонному полу, особенно там, где в него упирались кирпичные стены. Старые кирпичные стены, изрядно изъеденные временем.
Как в той глупой легенде, где маленькая птичка должна была точить клювик о вершину алмазной горы — и в конце концов сточить гору до основания.
Она, Мирра, тоже упрямая!
