Ева, поджав губы, зыркнула в сторону пахомовской двери — заходи, мол, ждет — и покачала головой. Едва заметно, но явно укоризненно.
Пахомов же глядел на Арину не столько сердито, сколько утомленно:
— Вот так ведь и думал: лучше бы никого не посылать в этот чертов телевизор, чем тебя. Но очень уж просили.
— Что-то случилось?
— Случилось! Неделька начинается, лучше не придумаешь. Мать этого телегероя жалобу на тебя в прокуратуру накатала. Пишет, ты у них деньги вымогала, не то засудишь.
— Вот даже как?
— А ты вроде даже и не удивилась. Не говорю уж чтоб расстроилась.
— Я чего-то в этом роде и ожидала. Не убивать же меня, в самом-то деле.
— Вот даже как? — ППШ повторил не только ее реплику, но даже и интонацию.
— Он следил за мной.
— Кащеев? Угрожал? Руки распускал?
— Нет-нет. Только… смотрел. У него взгляд такой, знаете… Помните, мы в школе пушкинский «Анчар» наизусть учили? «Но человека человек послал к анчару властным взглядом, и тот послушно в путь потек». Вот у Кащеева такой же взгляд, чувствуешь себя мелкой козявкой у ног сияющего владыки, все, что велит, сделаешь.
— Гипнотизер, что ли?
— Не то чтобы гипнотизер, но взгляд тяжелый. Почти невыносимый.
— Зачем ты к ним вообще полезла?
— Ну а как еще? Сидит-то невиновный! — воскликнула Арина и уже тише добавила. — Судя по всему. Вот, видите, результаты вскрытия, — она подтолкнула к ППШ прихваченную с собой папочку.
Тот сурово сдвинул брови, но на бумаги взглянул.
— Почему — невиновный?
— Ну как же! — Арина ткнула пальцем в отмеченный Плюшкиным снимок с «небольшой гематомой в области левой скуловой кости». — Вот! Видите? Мальчика ударили, и уж от этого он упал и убился насмерть. А ударили — справа! — торжествующе подытожила она.
— К Плюшкину ходила? — устало вздохнул полковник юстиции.
— Ну ходила, — с некоторым вызовом призналась Арина. — А что, нельзя?
Он неопределенно пожал плечами, изучая снимок.
— Ну «справа» и?
— Так Гулявкин-то — левша! — Арина даже пальцем перед собой потрясла — для убедительности. — Причем не какой-нибудь там амбидекстр, а вполне ярковыраженный левша. Да еще и с правым плечом у него что-то. Это пусть медики определяют, мог он вообще с правой руки ударить или нет.
Пахомов с минуту молча разглядывал Арину, как нечто диковинное.
— С чего взяла, что левша? Ты уж не в колонию ли каталась?
— Ну… — она потупилась.
Суровый ППШ, улыбнувшись, превратился в уютного «Пахомыча»:
— Уволить тебя, что ли? Как спокойно жилось бы.
— И потом, смотрите сами, — продолжала Арина, не обращая внимание на «уволить». Таким голосом об увольнении не предупреждают. — Кащеев за мной следил, мамаша его жалобу накатала. Зачем? Не так уж глобально я их и побеспокоила. А они забеспокоились.
— Испугались, думаешь?
— Похоже на то. Только я не понимаю, чего именно. Хотя если Кащеев явился за своей супругой, когда мальчик был еще жив, это очень многое меняет. Он-то рассказывает, что пришел и обнаружил бездыханное тело сына, а на самом деле?
— Кто сказал, что он раньше пришел?
— Свидетель, Пал Шайдарович.
— Три года спустя? Разве этот… как его…
— Скачко, — подсказала Арина, хотя была уверена: фамилию «летучего» следователя суровый ППШ прекрасно помнит. И цену ему отлично знает. Просто перспектива повесить на родное подразделение очередную проблему его не радует, вот и тянет. А чего тянуть? Ясно же, что Арина, раз уж явилась, не уйдет. Да и проблемы никакой нет, даже наоборот.
— Скачко… — повторил Пахомов. — Он не всех опросил?
Арина неопределенно повела плечом — ну, дескать, выходит, что не всех.
— Ну да, ну да. Свидетель, говоришь? И…
— И. — твердо повторила она. — Вся картина меняется.
Бегло просмотрев протокол допроса Елизаветы Григорьевны Лещенко, Пахомов хмыкнул?
— М-да. Сомнительная история. И что ты хочешь? Возобновить?
Она вздохнула так тяжко, что за пахомовской спиной шевльнулась солнечно-золотистая штора. Или то был сквозняк?
— Не трясись, — буркнул ППШ. — Понимаю. Картину уже представляешь?
Арина покрутила ладонью:
— Приблизительно. Когда Кащеев в этот дом пришел, Витя тогда еще жив был, сидел там играл потихоньку, а эти двое уже в отключке по углам валялись.
— И Кащеев впал в ярость?
— Еще бы! Он даже когда на студии про это рассказывал, хотя три года уже прошло, а он весь прямо кипел… прищурился, глаза сверкают, чуть зубами не скрипит. Сперва он на Гулявкина кинулся — Гулявкин это, кстати, помнит, и даже как мальчик закричал, помнит, хоть и не уверен. Кащеев Гулявкина по голове приложил — каблуком в висок, сам так сказал — и тот, естественно, отключился. Дальше я точно не знаю, но думаю, Кащеев и к Софье в том же остервенении бросился, а мальчишка ринулся мать защищать, ну хотя бы попросить папочку любимого, чтоб мамочку не трогал. А тот уже в раж вошел, отшвырнул пацана, ну и…
— …и тот, падая, об угол приложился, — завершил ее рассуждения Пахомов.
— Ну да, — Арина нетерпеливо мотнула головой. — Может, Кащеев Софью тоже ударил, но она не скажет. Но, может, и нет. А мальчик-то меж тем лежит и не шевелится, тут Кащеев опомнился, давай его поднимать, а он…
— …а он не дышит, — без всякого выражения проговорил ППШ.
Арина вдруг вспомнила, что младшего Пахомова тоже зовут Виктором. Ну да, он давно взрослый, и отец не столько им гордится, сколько стыдится, но ведь когда-то он был маленьким! И она заговорила быстро-быстро:
— Да нет, Пал Шайдарович, нет же, в этом-то все и дело! Это Кащеев так решил, что Витя мертвый. Ну сгоряча. А мальчик ведь еще жив был!
— Жив?! — Пахомов даже в кресле привстал, словно решил, что ослышался.
— Жив, Пал Шайдарович, — подтвердила Арина. — Это не я говорю, это Семен Семеныч говорит. Там следы пепла в бронхах, то есть он дышал еще, когда его в печку совали.
— Так зачем же этот… папаша, — проговорил, как выплюнул, Пахомов, — зачем же он его в печку-то?
— Испугался. Мальчик без сознания, не реагирует, кровь на голове, дыхания, видимо, не слышно — он и решил, что убил. И давай соображать, как вывернуться. Поэтому в печку и засунул. Ведь глупее и придумать нельзя — зачем в печку, неужели не найдут? Он тогда в студии странную фразу сказал, только я сразу не поняла: его спросили, сразу ли он стал сына искать, а он… я, говорит, первым делом в печку заглянул.
