— Скажите, — обратилась она к Кащееву, — а почему вы… — и осеклась: ты чего, Вершина, не на допросе все-таки. И спросила совсем не то, что вертелось на языке. — Скажите, вы с Соней первым браком женаты?
— Первым, — набычился герой программы.
— То есть раньше у вас с женщинами отношения не складывались? Не доходили до такой стадии, чтоб жениться?
— Какое это имеет значение?
— Вы ведь мужчина видный и уже в возрасте, а брак первый. Значит, вы долго искали, приглядывались, выбирали, так?
— Ну так я думал, она…
— Понятно, — улыбнулась Арина.
Ведущий вдруг осознал, что приглашенный следователь рулит куда-то не туда, и моментально перекинул микрофон в сторону восседающей метрах в пяти от Арины престарелой кинозвезды — та так и рвалась выразить свое восхищение благородством обманутого мужа и возмущение неблагодарной женой.
Как и прочие присутствующие, звезда излучала убежденность: герой программы — вообще герой, луч света в темном царстве и образец для подражания. И больше всего ее интересовало, может ли Кащеев простить свою непутевую супругу.
Арине это показалось немного странным: какой смысл задаваться вопросом — простит или не простит — если уже не прогнал.
— Прощу, — тяжко вздыхал герой. — Я на что угодно пойду, чтоб Витеньку воскресить. Я так ждал, что вот пусть у нас опять мальчик родится, так ждал, думал, Витенькой назовем — и тогда уже будет, как будто ничего не было. А родилась девочка… Но мы все равно ее Викторией назвали. Витей… Чтоб так же. И, может, мальчик еще будет.
Арина едва не поперхнулась от мотивировки кащеевского «милосердия». И заодно — от восторженной реакции студии. Удивительное дело: ей, следователю, всякое видеть и слышать приходилось, и то не по себе — а публика аплодировать готова! И впрямь — благородный герой! Не только не прогнал беспутную — да и преступную, на его-то взгляд — жену, а еще и новых детей с ней заделывает. Может, еще и сына дождется. Соня эта, конечно, не ангел безгрешный, но ее почему-то делалось жаль. От хорошей жизни так не съеживаются. Хотя откуда там хорошая жизнь.
Арина еле-еле дотерпела до окончания съемки. От сладких речей лощеного ведущего ощутимо подташнивало. Когда прожекторы наконец погасли, она облегченно вздохнула и заторопилась к выходу. Только бы не любоваться больше на героя программы.
Но в студийном коридоре они на какое-то мгновение оказались рядом.
— Ты чего докопалась, стерва милицейская? — прошипел герой сквозь стиснутые зубы. Арине даже показалось, что он сейчас в нее плюнет. Или ударит. Но нет, только шипел страшным шепотом. — Прославиться решила? Показуху устроила? Тьфу, глаза твои бесстыжие! Все вы, бабы, на один манер, лишь бы коленками сверкать…
Глаза у него были очень светлые, как будто пустые. И взгляд — странно несоответствующий быстрому лихорадочному шепоту — немигающий, неподвижный.
Неуютный взгляд. Тяжелый. Как будто не в глаза смотрит, а гору камней на плечи кладет. Так что коленки норовят подогнуться. Арина отвернулась, выудила из сумки заботливо припасенную бутылочку минералки. После студии в горле что-то свербело. Точно песку туда насыпали. Бутылка за время съемки успела нагреться, пробочка, отворачиваясь, зашипела рассерженной кошкой, заплевалась, заливая ладони, юбку, туфли. Да что ж это такое! Выплеснулось, впрочем, немного. Арина прополоскала пересохшее горло, глотнула острые колкие пузырьки. Обернулась осторожно. Никого. То есть людей в бледном, похожем на больничный коридоре было довольно много — они ходили, стояли, разговаривали — но тот, кто только что поливал ее бессмысленными оскорблениями, исчез.
* * *
Он еще потоптался немного на крыльце телецентра — может, выйдет та девица в милицейском пиджачке. Мало он ей сказал. Испуг — первое дело, но мало этого, надо чтоб — дошло.
Мимо пробегали, едва не подламываясь на бессмысленных своих шпильках, другие девицы — кто в узких, едва не лопающихся брючках, кто в коротюсеньких юбчонках, кто в диких каких-то хламидах. И все размалеванные — тьфу! Нет, не так чтоб прямо по-клоунски размалеванные, да какая разница! Он-то видел — не слепой! — и ненатурально пухлые, наверняка силиконовые, губы под обманчиво скромной помадой, и неправдоподобно длинные ресницы — наверняка наклеенные, и призывно блестящие глаза. Вот почему у этих телевизионных девиц так глаза блестят — небось, под кайфом каждая вторая. Одна, в гигантском разноцветном шарфе поверх кургузой куртенки, тугих полосатых штанцах и здоровенных, словно кирзовые сапоги, ботинищах (правда, без шпилек), сосредоточенно прижимавшая к уху телефон, налетела прямо на него. Блеснула глазищами, махнула ресничищами, щебетнула «ой, простите», улыбнулась — преувеличенно приветливо, чуть не во все тридцать два зуба.
Где их всех такому учат? Женщина должна улыбаться слегка — сомкнутыми губами, скромно опустив глаза. Не пялиться в упор, махая намазанными ресницами, не скалиться во весь рот, рекламируя услуги «голливудского» стоматолога. Почему-то широкие, разухабистые улыбки теперь называют голливудскими.
Эта, в милицейском пиджачке, улыбалась правильно. Пожалуй, из нее еще мог бы выйти толк. Если, конечно, успеет попасть в руки настоящего мужчины. Наверное, он и разозлился на нее именно от досады, потому что она-то вроде бы не совсем еще пропащая. Да что толку? Пройдет совсем чуть-чуть — и станет такая же, как все они.
Очень трудно выбрать какую-нибудь…
Большинство из них делают счастливыми деньги. Раскрой бумажник потолще — и готово: станет щебетать, что ты самый лучший, что тебя она всю жизнь дожидалась, что рядом с тобой — счастье. А засядет болтать с подружками своими, иначе как старым козлом и не назовет: моему-то, дескать, козлу, никак не угодишь… а что ж бедной девушке делать, приходится подлаживаться. И подружки вздыхают сочувственно, потому что сами такие, и мужиков себе так же выбирают — по толщине кошелька.
Эта как раз была не такая. Эта явно стремилась к большему. Только не понимала пока, дура, что это такое — большее. Наверняка думала про карьеру и прочие такие же глупости.
Но вопрос она спросила правильный: вы долго выбирали?
Выбрать очень трудно.
Те, кто сразу помнит, что женское дело — о мужчине заботиться — те обычно вовсе дуры. Думает такая, что раз она борщ варит и полы моет, значит, все правильно в ее жизни. А через год поглядишь — квашня бесформенная. Уважающему себя мужчине рядом с такой и стоять-то зазорно.
Эта, небось, не позволила бы себе так распускаться. Хотя заранее, конечно, не скажешь. Пока-то не замужем, конечно. Кольца нет, и глаза смелые… Форменный пиджачок — или это называется китель? — сидел на стройной фигурке ладно, но не в обтяжку. И, похоже, сильно ей мешал.
И то сказать: разве может женщина ходить в форме? Форма — это власть. То есть дело совсем не женское. Власть — это значит сверху быть, а женщина должна снизу вверх смотреть. Так должно быть, потому что всегда так было. Нет, ну говорят, были еще какие-то амазонки — сами себе хозяйки, а мужиков только для этого дела держали. Только где теперь те амазонки? Да и давно это было, может, и вовсе байки. Потому что разве бабе можно доверить решения принимать? Даже если у нее в голове не совсем пусто, она ж баба, то пожалеет некстати, то на мелочи, как курица, отвлечется. А если не пожалеет и не отвлечется — тогда, выходит, она и не баба вовсе, а мужик в юбке. Да и юбки-то они теперь не больно-то жалуют. Типа раз мы с мужчинами вровень работаем, значит, и штаны нам положены.
