На пресс-конференции после Совета я жестко выступила с защитой нашей позиции. Я сказала, что другим государствам не следовало «ждать, что я соглашусь на треть ломтя». Я также отказалась принять компромиссную риторику касательно «личных ресурсов». Я продолжала без извинений утверждать, что мы говорим о деньгах Британии, а не Европы. Я сказала:
– Я говорю только о наших деньгах – не о чьих-то еще; должна быть компенсация наших денег, которая поставит наши денежные поступления на средний уровень поступлений Сообщества.
Большинство прочих глав правительств пришли в ярость.
Мы использовали период между окончанием встречи в Дублине и следующим Европейским советом для отстаивания своих интересов. 25 февраля Гельмут Шмидт снова прибыл в Лондон. Наши переговоры сосредоточились на вопросе нашего вклада в бюджет и на неоднократно озвученном желании германского канцлера видеть фунт стерлинга в рамках ERM и – вопреки привычно обманчивым сообщениям прессы – они были полезными и достаточно радостными. 27–28 марта прошел полномасштабный англо-германский саммит в Лондоне. Я вновь стремилась сделать акцент на том, насколько серьезен для нас был вопрос британской доли. Впоследствии я узнала, что Гельмут Шмидт говорил другим главам правительств Сообщества, что если не будет принято решение, существует опасность того, что мы приостановим вложения Британии в Сообщество. Я произвела желаемое впечатление. Европейский совет, назначенный на 31 марта и 1 апреля пришлось отложить из-за политического кризиса в Италии (не самое необычное явление), но мы настояли на проведении нового Совета до конца апреля, и он, наконец, был созван на воскресенье и понедельник 27 и 28 числа в Люксембурге.
Атмосфера в Люксембурге оказалась на порядок лучше, чем в Дублине. Но мы так и не дошли до обсуждения бюджета в ходе первой сессии. В самом деле, только после ужина и обычного международного tour de table я получила согласие на возвращение к эффективным переговорам в этот вечер. Французы были основным камнем преткновения: предложения, с которыми выступили их представители, оказались менее полезными для нас, чем нам показались предложения президента Жискара. Тем временем министры сельского хозяйства из прочих правительств Сообщества согласились с пакетом предложений, который должен был поднять цены ферм, вновь увеличивая пропорцию бюджета Сообщества в сельском хозяйстве (что весьма противоречило предложениям, озвученным в Дублине) и давая французам режим овечьего мяса, который был в определенной мере именно тем, чего они хотели. На этом отчетливо неблагоприятном – для нас – фоне мы в итоге получили предложение ограничить наш суммарный вклад примерно 325 миллионами, применительно только к 1980 году. Согласно последующему предложению наш суммарный взнос должен был быть также ограничен примерно 550 миллионами на 1981 год.
Моя реакция на это была очень незначительной. Но в первую очередь я была не готова к договоренности, которая должна была действовать всего два года. Гельмут Шмидт, Рой Дженкинс (Президент Комиссии) и почти все остальные уговаривали меня согласиться. Но я не намеревалась на следующий год сталкиваться с проблемой и сопряженным с ней настроем. Так что я отвергла предложение.
На самом деле мы были гораздо ближе к соглашению, чем принято было считать. Значительный прогресс был достигнут в достижении соглашения о значительном снижении нашего взноса. Оставалось лишь сохранить это снижение на протяжении первых двух лет с надежным заделом на третий. У нас был ряд мощных рычагов, на которые мы могли надавить для достижения этой цели. Французская сторона все больше впадала в отчаяние в попытках достичь своих целей в Совете по сельскому хозяйству. Немцы также жаждали увидеть более высокие цены сельского хозяйства. Важнее всего было то, что Сообщество, как мы считали, должно было скорее всего достичь лимита своих финансовых ресурсов в 1982 году. Его постоянные избыточные траты нагоняли его, и больших ресурсов можно было добиться лишь через согласие Британии. В итоге наша позиция для переговоров была прочной. Вскоре стало очевидно, что Люксембург, вслед за столкновениями в Дублине, дал нужный эффект. Несмотря на разговоры о том, что люксембургское предложение теперь было «отозвано», имелось свидетельство общего желания решить проблему бюджета до следующего полного Европейского совета в Венеции в июне. Самым простым способом достичь этого виделся созыв Собрания министров иностранных дел.
Питер Керрингтон, получив от меня свой мандат, полетел в Брюссель в четверг 29 мая с Яном Гилмором. После марафоноподобной восемнадцатичасовой сессии они привезли обратно то, что они считали приемлемым соглашением, прибыв к обеду в пятницу, чтобы отчитаться передо мной в Чекерсе.
Моя немедленная реакция отнюдь не была радостной. Договор включал в себя суммарный взнос в бюджет в 1980 году, превышавший намеченный в Люксембурге. Из цифр, представленных Питером, следовало, что нам предстояло меньше платить в 1981 году,^ хотя в некоторой степени это было уловкой, отражавшей различные предположения касательно размера суммарного бюджета за этот год. Но у брюссельского предложения было одно огромное преимущество: теперь оно предлагало нам трехгодовое решение. Нам пообещали значительный пересмотр проблемы бюджета к середине 1981 года, и если она не будет решена (как в итоге и вышло), Комиссия будет выдвигать предложения в рамках формулы на 1980 – 81 год, и Совет будет действовать соответственно. Прочие элементы брюссельского пакета, касавшиеся сельского хозяйства, скотоводства и рыболовства были более-менее приемлемыми. Мы согласились на пятипроцентный подъем фермерских цен. В целом договоренность намечала компенсацию в две третьих от нашего суммарного взноса и являла собой значительный прогресс по сравнению с той позицией, которую унаследовало Правительство. Поэтому я решила принять это предложение.
Более широкие международные отношения не стояли на месте, пока мы были заняты приведением Родезии к законной независимости и переговорами о сокращении нашего взноса в бюджет Сообщества. В ноябре 1979 года сорок девять работников американского дипломатического корпуса были взяты в заложники в Иране, что стало источником глубокого и нарастающего унижения для величайшей державы Запада. В декабре по приглашению президента Картера я совершила кратковременный визит в Соединенные Штаты – первый из многих на моем посту премьер-министра. В короткой речи на приеме в честь меня в Белом Доме я постаралась утвердить мою поддержку ведущей позиции США на Западе.
А 1979 году мир достиг одного из важнейших водоразделов, который почти для всех оказался неожиданностью: советское вторжение в Афганистан. В апреле 1978 года правительство Афганистана было свергнуто в ходе инспирированного коммунистами заговора; было установлено просоветское правительство, которое было встречено сильной оппозицией и в конце концов восстанием. В сентябре 1979 года новый президент, Тараки, сам был свергнут и убит своим заместителем Хафизуллой Амином. 27 декабря Амин был свергнут и убит и заменен Бабраком Кармалем, режим которого был подкреплен тысячами советских военнослужащих.
Возможно, я меньше других была шокирована вторжением в Афганистан. Я давно понимала, что Советский Союз вероломно воспользовался разрядкой напряжения, чтобы использовать в своих интересах слабость и разлад на Западе. Я знала повадки этого зверя.
