Существовало убеждение, основанное на моих замечаниях в интервью для женского журнала – которое в то время вызвало бурю оскорблений – о том, что «такой вещи, как общество, не существует». Но люди никогда не цитировали остальной текст. Дальше я сказала:
«Есть отдельные мужчины и женщины, есть семьи. И государство ничего не может сделать не через людей, и люди должны полагаться в первую очередь на себя. Наш долг – заботиться о самих себе и помочь ближнему».
Смысл, который я хотела донести и который был искажен до неузнаваемости, заключался в том, что общество – не абстрактное понятие, отделенное от мужчин и женщин, которые его формируют, а живая структура, состоящая из личностей, семей, соседей и добровольных связей. Ошибка, с которой я боролась, заключалась в том, что общество путали с государством, от которого ждали помощи в первую очередь. Каждый раз, когда я слышала, как люди жалуются, что «общество» не должно допускать какую-либо беду, я отвечала: «А что конкретно для этого предпринимаете вы?» Для меня общество является не оправданием, а источником обязанностей.
Я была индивидуалистом в том смысле, что люди должны полностью отвечать за свои действия и вести себя соответствующим образом. Но я никогда не соглашалась с тем, что существует конфликт между подобным индивидуализмом и социальной ответственностью. Если безответственное поведение не подразумевает какого-либо наказания, безответственность станет нормой для огромного количества людей. Что еще важнее, подобные настроения могут передаться их детям, поставив их на неверный путь в жизни.
Я никогда не стыдилась восхваления викторианских ценностей или – фраза, которую я изначально применяла, – викторианских добродетелей во многом потому, что они никак не были только лишь викторианскими. У людей викторианской эпохи была форма речи, которую мы теперь открывали повторно, – они различали «достойных» и «недостойных» бедных. Обеим группам следует помогать. Но это должна быть очень разная помощь, исходящая из того, что государственными затратами нельзя культивировать иждивенческую зависимость. Проблема нашего благосостояния заключалась в том, что мы не смогли вспомнить этого различия, поэтому предоставляли одинаковую помощь тем, кто столкнулся с временными жизненными трудностями и нуждался в небольшой поддержке для их преодоления, и тем, кто просто потерял волю или привычку к работе и самосовершенствованию. Смысл помощи должен заключаться не в том, чтобы позволять людям жить неполноценной жизнью, а в том, чтобы восстановить их самодисциплину и с помощью этого их самооценку.
На меня также произвела впечатление работа американского теолога и социального исследователя Майкла Новака, который облек в новые и острые слова то, что я всегда думала о людях и сообществах. Мистер Новак подчеркнул тот факт, что его термин «демократический социализм» был нравственной и социальной, а не только лишь экономической системой, что он стимулировал ряд добродетелей и что он полагался на взаимодействие, а не на «путь в одиночку». Это были важные открытия, которые вкупе с нашим видением последствий культуры зависимости создавали интеллектуальную базу моего подхода к обширным вопросам, которые в языке политики называются «качеством жизни».
Тот факт, что аргументы, выдвигаемые против экономики и общества, на развитие которых была направлена моя политика, оказались невнятными и непродуманными, разумеется, не позволяли забыть о том, что социальные болезни существовали и в некотором смысле становились серьезнее. Я уже упоминала рост преступности. Министерство внутренних дел и либеральное общественное мнение в целом склонялись к тому, чтобы ставить этот факт под сомнение. Разумеется, можно было отметить схожие тенденции во всем западном мире, и особенно на преступность в американских городах. Также спорным было утверждение, что рост преступности отражал рост готовности сообщать о преступлениях – об изнасилованиях, к примеру, – о которых у полиции ранее могло не быть сведений. Но меня никогда особенно не впечатляли аргументы, сводящие к минимуму масштаб и значимость преступления. Я разделяла мнение общества о том, что должно предприниматься больше усилий для того, чтобы задерживать и наказывать преступников, и что самые жестокие преступники должны нести показательные наказания. В данном случае мы представили меру, которой я была очень довольна, – поправка в закон о судопроизводстве от 1988 года, которая позволяла генеральному прокурору подавать апелляции против излишне мягких приговоров Верховного суда.
Тот факт, что уровень преступности одинаково продолжал расти как во времена рецессии, так и в период процветания, опровергал утверждение о том, что нищета объясняла – или даже оправдывала – преступное поведение. Противоположное утверждение могло бы быть справедливым: процветание давало больше возможностей для воровства. В любом случае рост уровня насилия и опасный уровень молодежной преступности имели свои корни глубоко в обществе. В последние два или три года на своем посту я все больше убеждалась в том, что мы можем добраться до корней преступности и многих других вещей, сосредоточившись на укреплении традиционной семьи. Статистика могла поведать отдельную историю. Один из четверых детей рождался от неженатых родителей. Как минимум один ребенок из пяти сталкивался с разводом своих родителей прежде, чем достигнуть шестнадцати лет. Разумеется, распад семьи и родитель-одиночка не были неизбежным залогом вовлеченности в детскую преступность. Но все свидетельства указывали на распад семьи как отправную точку для возникновения различных социальных проблем, среди которых возникновение проблем с полицией было лишь одной. У мальчиков, которым недостает отцовской опеки, гораздо больше шансов столкнуться с самыми различными социальными проблемами. У родителей-одиночек гораздо больше вероятности оказаться в нищете и в плохом жилье. Развод может травмировать детей сильнее, чем они это осознают. У детей из нестабильных семей с большей вероятностью могут возникнуть проблемы с обучением. У них больше риск домашнего насилия со стороны мужчины, не являющегося их отцом. Повышена также и вероятность того, что они сбегут в город, пополнив ряды юных бездомных и став жертвой всевозможных напастей.
Самым важным и сложным аспектом из всех вещей, которые нам необходимо было сделать, было решение проблемы позитивных сторон безответственного поведения. Молодые девушки стремились забеременеть, поскольку это давало им муниципальную квартиру и деньги от государства. Мои советники и я обдумывали, есть ли способ предоставлять менее привлекательное – но при этом более безопасное и контролируемое – жилье для этих молодых людей. Точно так же помощь требовалась молодым людям, которые убегали из дома. Но я решительно отвергала утверждение о том, что бедность была основной причиной, нежели последствием их положения, и считала, что добровольные организации могли предоставить не только комнаты в хостелах (зачастую списанных из жилого фонда), но и дружбу с опекой такого рода, на которые государство не было способно.
На стыке этики и политики мы искали те пути к благополучию, которые означали бы отказ от иждивенчества и заставляли бы полагаться на себя. В этом могут помочь принципы работы добровольных организаций, включая религиозные и благотворительные, вроде Армии спасения, особенно в самом трудном пункте – формировании внутреннего стимула, подталкивающего к достойному и ответственному поведению.
