А может и не означать. Помимо денежной массы, существует множество факторов, оказывающих влияние на свободный обменный курс. Важнейшим из них являются международные потоки капитала. Если страна реформирует налог, правила в области регулирования и профсоюзов таким образом, что за вычетом налогов прибыль от капитала превышает прибыль других стран, будет иметь место чистый приток капитала, и валюта этой страны будет пользоваться значительным спросом. При свободном курсе обмена он будет удовлетворяться. Но это не будет признаком твердости валюты: в действительности в Британии с 1987 по середину 1988 года высокий курс обмена валют может ассоциироваться со значительным ростом денежной массы.
Из этого следует, что если курс обмена становится самоцелью, значит, от «монетаризма» как такового отказались.
Единственный эффективный способ контроля над инфляцией – использование процентных ставок для управления денежной массой. Если вы, напротив, установите постоянные процентные ставки с целью придерживаться конкретного курса обмена валют, значит, вы ориентируетесь по другой, потенциально ошибочной звезде. Как мы уже дважды наблюдали – один раз, когда я была премьер-министром, Найджел преследовал дойчмарку за пределами ERM, и процентные ставки оставались слишком низкими; один раз при Джоне Мейджоре, когда мы старались соблюдать нереальный паритет в рамках ERM, и процентные ставки оставались слишком высокими – итогом прокладывания курса по этой звезде будет прямое попадание на рифы.
Эти вопросы лежали в самом сердце экономической политики, которая сама лежит в основе демократической политики. Но существует еще более важный вопрос, который впервые был поднят во время спора о том, должен ли фунт войти в ERM, а затем, в более острой форме, о том, должны ли мы принимать предложения Европейского сообщества по Экономическому и валютному союзу (EMU). Это был вопрос суверенитета. Участие фунта стерлингов в ERM частично воспринималось как признак того, что мы были «хорошими европейцами». Но он также выглядел как способ отречения от контроля над нашей денежно-кредитной политикой, чтобы ей занимался Бундесбанк Германии. Вот что имелось в виду, когда люди говорили, что мы завоюем доверие, если «пришвартуемся» к дойчмарке. В действительности если течение поменяется, а вы – на якоре, то единственная альтернатива сбросу цепи на дополнительную длину, по мере того как поднимается ваш корабль, это пойти ко дну; и в ERM, где вычисления становились все сомнительнее, уже не осталось цепи. Что и привело нас к EMU.
EMU – которое подразумевает потерю возможности печатать свою собственную валюту и принятие единой европейской валюты, единого центрального банка и единого набора процентных ставок – означает конец экономической независимости для страны и, как следствие, рост бесполезности ее парламентской демократии. Контроль над экономикой переходит от избранного правительства, отвечающего перед парламентом и электоратом, к неподотчетным наднациональным организациям. В нашем противостоянии EMU мы с Найджелом Лоусоном были едины. Но, увы, в своем преследовании политики, которая позволила инфляции в Британии возрасти (причиной чего наверняка стало его страстное желание включить стерлинг в ERM), Найджел настолько подорвал уверенность в моем правительстве, что EMU подобралось гораздо ближе.
Я назначила Найджела канцлером в 1983 году. В это время курс обмена был лишь одним из факторов, учитываемых при анализе кредитно-денежных условий. Более широкая система измерения денежной массы – М3, – которая изначально была выбрана в MTFS, стала предельно искаженнной. Значительная доля того, что в реальности было формой сбережений, вкладывалась в процентную ставку. В своем первом бюджете (1984) Найджел обозначил различные цели как для узкой, так и для широкой денежной массы. Предыдущая – М0 увеличивалась значительно медленнее, и это учитывалось при планировании дальнейшего курса. Но на этом этапе М3 и М0 уделялось одинаковое внимание при проведении политики. Другие кредитно-денежные индикаторы, включая обменный курс, также принимались в расчет. Наши критики, которые до этого момента осуждали нашу политику как твердое следование статистической формуле, начали осуждать ее за беспочвенный и произвольный прагматизм. И действительно, это стало сигналом к началу процесса, который привел к помутнению ясности MTFS. Это, в свою очередь, как я подозреваю, заставляло Найджела с течением времени все более отчаянно искать альтернативный стандарт, который, как ему казалось, он нашел в лице обменного курса.
События января 1985 года вернули ERM в поле дискуссии. Доллар парил в небесах, и давление на фунт было высоким. Я согласилась с Найджелом в том, что наши процентные ставки должны быть резко повышены. Я также была согласна с мнением Найджела о том, что нужно скоординированное международное вмешательство в курс обмена валют для достижения больше стабильности, и я отправила президенту Рейгану сообщение по этому поводу. Эта политика была формализована Найджелом и прочими министрами финансов в рамках т. н. «Соглашения Плаза» в сентябре. Оглядываясь назад, я думаю, что это было ошибкой. Соглашение Плаза дало министрам финансов – прежде всего, пожалуй, Найджелу – ошибочную уверенность в том, что в их власти теперь противостоять рынкам до бесконечности. Это привело к серьезным последствиям для всех нас.
Проблемы фунта заставили Найджела в феврале обсудить со мной вопрос ERM. Он сказал, что в его понимании контроль над инфляцией требовал принятия финансовой дисциплины, которая могла быть обеспечена либо денежными ориентирами, либо фиксированным обменным курсом. Новые факторы, утверждал Найджел, делали ERM более предпочтительным. Во-первых, оказалось трудным заставить финансовые рынки понять, в чем на самом деле заключалась политика государства по отношению к финансовым рынкам: ERM установит гораздо более ясные правила игры. Также имело место политическое рассмотрение вопроса. Многие члены парламента – консерваторы были сторонниками вступления. Вхождение в ERM также отвлекло бы внимание от стоимости фунта по отношению к доллару – в чем в настоящий момент заключалась проблема. Наконец, М3 становился все более подозрительным валютным индикатором, поскольку его контроль все более зависел от «чрезмерного финансирования», что приводило к росту т. н. горы счетов. Меня не убеждал ни один из этих расчетов за возможным исключением последнего. Но я согласилась, что следует провести семинар, в котором примут участие казначейство, «Бэнк оф Ингланд» и министерство иностранных дел, чтобы все это обсудить.
Алан Уолтерс не мог посетить семинар и изложил мне свои взгляды в отдельном порядке. Он оказал влияние на ключевой вопрос: снизит ли членство в ERM спекулятивное давление на фунт? В действительности оно, возможно, его усугубит. Это было уроком, который следовало извлечь из опыта прочих валют в ERM.
На моем семинаре Найджел повторил свой аргумент в пользу вступления, который озвучил мне ранее. Возможно, самым важным было вмешательство Джеффри Хау, который теперь был приобщен к энтузиазму министерства иностранных дел по отношению к ERM и считал, что нам следует искать подходящей возможности для вступления, хотя он, как и Найджел, не считал, что тогда для этого были подходящие обстоятельства. Стало ясно, что нам понадобится сформировать валютные резервы, если мы хотели позволить себе вступить. Я согласилась с тем, что казначейство и «Бэнк оф Ингланд» должны обдумать, как это сделать, и встреча закончилась достаточно дружелюбно.
