Я начала с того, что указала на военный дисбаланс между Западом и Советским Союзом на фоне отступления силы Запада. Я обратила особое внимание на наращивание советской военно-морской мощи, описав советский флот как глобальную силу с большим числом атомных субмарин, чем во флоте всего мира, собранном воедино, и большим числом кораблей, чем необходимо для защиты побережий СССР и торгового судоходства. Я утверждала, что ничего не может быть важнее для нашей безопасности, чем американская заинтересованность в Европе, добавив, что изоляционистская Британия поддержит изоляционистскую Америку.
Затем я коснулась неизбежного саммита в Хельсинки. Я не критиковала прямо политику ослабления напряженности, я на самом деле призывала к «действительному» ослаблению напряженности. Но я процитировала выступление Леонида Брежнева в июне 1972 года, чтобы проиллюстрировать реальные намерения Советов. Брежнев утверждал, что мирное сосуществование «ни в коей мере не подразумевает ослабления идеологической борьбы. Наоборот, мы должны быть готовы усилить эту борьбу и сделать ее еще более острой формой конфронтации между системами».
Я также привлекла внимание к важности прав человека как дополнительному мерилу природы режима, с которым мы имеем дело:
«Когда советские лидеры сажают в тюрьму писателя или священника, врача или рабочего за свободное изъявление мнения, нас это должно беспокоить не только по причинам гуманности. Ибо эти действия разоблачают страну, которая боится правды и свободы; она не позволяет своим собственным гражданам наслаждаться свободой, которую мы считаем само собой разумеющейся. Государство, которое отказывает в этой свободе своему собственному народу, без колебаний откажет в ней и народам других стран».
Права человека, как мы уже знаем, стали предметом далеко идущей устной договоренности в так называемой третьей корзине хельсинского пакета мер «Кооперация в сфере прав человека и других сферах». Но я не верила в честность Советов: на самом деле, поскольку вся их система зависела от подавления, было трудно понять, как они могут выполнить озвученные требования. Я подозревала, что для многих присутствующих в Хельсинки – и не только со стороны коммунистов – соглашения по правам человека были лишь поднимающей настроение риторикой, а вовсе не четкими условиями, которым надо было неукоснительно следовать. Так что я отмечала:
«Мы должны работать в направлении реальной разрядки напряжения, но в переговорах с европейским блоком мы не должны принимать слова и жесты в качестве замены действительного ослабления напряжения. Никакой поток речи, льющийся на конференции саммита, не будет ничего значить, если не будет сопровождаться определенными позитивными действиями, с помощью которых советские лидеры покажут, что их закоренелое отношение действительно начинает меняться.
Вот почему мы так сильно поддерживаем тех европейских и американских представителей, которые настаивают, что не может быть серьезного продвижения по направлению к стабильному миру, пока не будет достигнут прогресс по крайней мере в свободном передвижении людей и идей».
Реакция на эту речь подтвердила, что я была одинока в своем мнении. Хельсинкское соглашение широко приветствовалось. Я могла себе представить покачивание мудрых голов по поводу моей импульсивной неблагоразумности. Реджи Модлинг немедленно приехал ко мне на Флуд-стрит, чтобы выразить одновременно гнев из-за того, что я выступила с речью, не посоветовавшись с ним, и свое несогласие по поводу ее содержания. Я не уступала. На самом деле то, как очевидно был доволен Брежнев достигнутым в Хельсинки, помогло мне убедиться, что я снова должна вернуться к этому вопросу: он описал это как «необходимое подытоживание политических последствий Второй мировой войны». Другими словами, он воспринимал это – особенно, должно быть, обязательство не менять европейских границ, за исключением «мирными средствами и по согласию» – как признание и узаконивание советского влияния в Восточной Европе, которого СССР достиг силой и обманом в конце войны.
Хельсинкский саммит 1975 года теперь рассматривается в благоприятном свете, потому что диссиденты из Советского Союза и Восточной Европы использовали его положения как программу, которую нужно было отстаивать в их долгой борьбе с коммунистическим государством. И действительно, то, что права человека становились предметом договорных обязательств, а не просто внутреннего закона, давало диссидентам средства для достижения цели, которые они в полной мере использовали. Их мужество, однако, мало что значило бы без последующего возрождения западной, особенно американской решимости и наращивания оборонных средств. Они остановили экспансию, которая давала советскому коммунизму психологический престиж исторической неизбежности, привели в действие внешнее давление на коммунистические режимы, сдвинувшее их с пути внутренних репрессий, и подбодрили пустившее ростки движение против коммунизма. Этот двойной захват – оживший Запад и диссиденты – более чем противостоял преимуществам, которые Советы получили в Хельсинки в виде возросшей легитимности и западного признания. Без этого Хельсинки был бы лишь еще одним шагом на пути к поражению.
Несомненно, самым важным заграничным путешествием, которое я совершила в 1975 году – возможно, самым значительным за все время моего пребывания на посту лидера оппозиции, – была сентябрьская поездка в США. Я уже, конечно, знала кое-что о Штатах, и я любила и восхищалась тем, что знала. Это, однако, было моей первой возможностью встретиться со всеми ведущими политическими фигурами, и сделать это на приближенных к равенству условиях. Мне было гарантировано пристальное внимание прессы, пусть даже по той печальной причине, что акции Британии редко опускались ниже, чем тогда. Американские газеты, журналы и телепрограммы концентрировались на стремительном падении британской экономики, увеличении силы профсоюзов, расширении социалистического государства и том, что было воспринято как крушение национальной самоуверенности. Помимо злорадства, также очевидной была неотступная тревога, что Америку, тоже страдающую от глубокого, хоть и отличного кризиса, ставшего следствием вьетнамских проблем и Уотергейтской травмы, могла постигнуть та же судьба.
[38]
Гордон Рис прилетел раньше меня в Нью-Йорк, чтобы организовать встречи с прессой. Как раз перед моим отъездом из Лондона он позвонил и сказал, что ожидания моего визита так высоки, что первая речь, с которой мне нужно выступить – в Нью-йоркском институте социоэкономических исследований, – должна быть ударной бомбой, а не сдержанным выступлением, предваряющим главную речь в Вашингтоне, как то планировалось ранее. Я начала с того, что собрала бьющие в лоб американские комментарии о плачевном состоянии современной Британии и серьезно их рассмотрела. Затем привлекла внимание к тому, что я называла «прогрессивным консенсусом – доктриной, согласно которой государство должно активно и по всем направлениям продвигать равенство: в обеспечении общественного благополучия и перераспределении благосостояния и доходов». Затем следовал детальный анализ его результатов в виде завышенных налогов, подавленности частных предприятий, ограничения прибылей, обманутых инфляцией и негативными процентными ставками сберегателей и, очевидно, неумолимого роста расходов в государственном секторе.
