— Лукавишь ты, старая, мудрая сова. Он, кстати, будет на свадьбе.
— Я его не приглашала.
— Я пригласил.
— Наглец! — ножка бокала слишком громко ударилась о столик.
— Подумай, Сабрина, этот грун упадет к твоим ногам, стоит тебе только бросить взгляд.
— Вот дочерей замуж выдам, а там решать буду, — упрямо поджала женщина губы.
— Как скажешь, — я допил вино, осторожно поставил свой фужер. — Дочери у тебя — настоящие красавицы, все в тебя, а еще умницы. Уверен, не пройдет и года, как Лада тоже найдет себе мужа. И что ты будешь делать? Старая, мудрая, одинокая, — выделил я голосом последнее слово, — сова?
— Внуков воспитывать.
— А, ну да, тешь себя надеждой.
— Ты настоящий негодяй, Александр Гротери.
— Рад служить, — поднялся я на ноги, кланяясь. — В общем, думай, Сабрина. А еще лучше спать иди, а думать завтра будешь. Тебе еще дочь к алтарю вести, — я направился к двери…
— И ты подумай, Алекс…
…повернул ручку.
— И вылечи уже, наконец, свою гребанную спину, смотреть больно.
— Не смотри, — пожал я плечами. И что они все к моей спине прицепились? Проблем больше нет?
Результатом разговора по душам стала очередная бессонная ночь. Растревоженные воспоминания, как писклявые комары, роились вокруг и не давали уснуть. Сабрина, действительно, ошиблась. Врагов я себе не искал. Мне хватило: и психов, и смертей, и крови, и ножей, воткнутых в спину, и лихорадочных ночей, проведенных над картами в составлении безумных планов.
Меня всегда очень веселила фраза "резко повзрослеть". А что, можно повзрослеть как-то по-другому? Не верю, покажите мне существо, которого жизнь пнула под зад постепенно.
Очень хочется узнать, как это было. Мне она по морде надавала знатно: наставила синяков, выкрутила руки и ноги, приложила головой о стену. Тяжелее всего было, когда пришлось отложить в сторону игрушечный меч и взять в руки настоящий. Тяжело было учиться. Учиться не тому, что пытались впихнуть в меня гувернантки и профессора, а учиться жить самостоятельно, думать самостоятельно, принимать решения самостоятельно и отличать врагов от друзей. Не простое испытание для эгоистичного, привыкшего к комфорту, избалованного мальчишки, для которого раньше были открыты все двери, а теперь вдруг он оказался вне закона. Пришлось влезать в окна и дымоходы. И я влез. Сломал по дороге гребаную спину, но влез, порадовавшись, что удалось выжить и не превратиться в блаженного, пускающего слюни.
У меня никогда не возникало сомнений: "А достоин ли я?". Я не наматывал на кулак сопли, разглагольствуя на тему, не бросал риторических вопросов в никуда, не заламывал руки в театральных жестах. Достоин? Ха, чушь! Невозможно быть достойным или нет.
Правители всегда недостойны, всегда найдутся те, кто против, угодить всем невозможно…
Можно попытаться найти середину. Надо лишь начать, а вот для того, чтобы начать, нужна уверенность, абсолютная и непоколебимая. Неуверенный правитель на троне, все равно, что бумажная кукла, ширма. Дунешь — улетит.
И я был уверен. Не всегда уверен в том, что делаю, но всегда уверен в конечной цели. В самом начале, я думал, что цель — это трон. Еще большая чушь, чем достоин — недостоин…
Целью для меня стал мальчик.
Мальчик, который появился в самом начале моего "перевоспитания". Его лицо я видел перед собой почти постоянно.
Мы тогда прятались в лесах к востоку от столицы, возле какой-то очередной убогой деревеньки, скрывались и таились, ждали вестей от своих же.
Память странная штука: ты можешь помнить запахи и вкусы, лошадиный череп в замерзшей луже, а названия деревни — нет.
Тому мальчишке было пятнадцать, тощий, как и все, дрожащий, в драных штанах и рубахе, в обуви не по размеру, кутающийся в жилетку из вонючей собачей шерсти, он вышел на нас случайно, забрел слишком далеко в поисках хоть какой-то еды и сухих веток для очага. У него было вытянутое, узкое лицо, огромные голубые глаза, немного навыкате, чудовищные синяки под ними, потрескавшиеся искусанные губы и взъерошенные короткие волосы. Он казался перепуганным волчонком, отбившимся от стаи, дрожал и слегка прихрамывал.
Само собой, увидев нас, он припустил со всех ног, но не смог добежать даже до следующего дерева: от голода ребенка не держали ноги. Мы поймали его легко, даже как-то слишком. Заставили поесть и попить, осторожно расспрашивая о нем самом и о жителях. А парень все сидел и прятал остатки хлеба под рубашку… Думал, что никто не замечает.
Его родителей за долги отправили в тюрьму за три года до того, как мы повстречались, как, впрочем, и почти все взрослое население деревеньки, а дома остались только он и старая бабка, которая ходила-то с трудом. Но паренек уже считал себя мужчиной: охотился, воровал в городе, когда удавалось, заботился о женщине и еще двоих соседских девчонках. Маленьких, глупых, но своих… Он рассказал, как год назад, зимой, пришлось убить собаку, чтобы было, что есть… И когда рассказывал, прятал слезы. Рассказал, как они вместе с теми самыми девчонками тащили через мерзлую реку труп старого груна, чтобы похоронить его, как они летом наворовали яблок в городе и чуть не попались при этом. Зато потом наелись так, что детей тошнило. Много чего рассказал…
А я сидел и слушал, и сжимал зубы, и стискивал кулаки, глядя на маленького мужчину, в котором, не смотря ни на что, жила твердая уверенность, что все наладится, который верил, что его родители живы и обязательно вернутся домой, и родители девчонок тоже.
Мы не могли особо помочь тогда. Только дали ему с собой еды — столько, сколько он смог унести — подарили нормальный лук, рассказали, как лучше ставить силки, выделили одежду и той же ночью ушли глубже в лес.
Но с тех пор все, что я делал, было ради этого парня. Я хотел, чтобы его родители действительно вернулись, чтобы он ел и пил вдоволь, чтобы его от холода защищала не шкура любимой собаки, а плащ с подбоем из меха оленя, чтобы на нем была целая чистая рубашка и обувь по размеру. Я видел его таким…
И я действительно увидел.
Мальчишка пережил еще целых три зимы. Стойкий, несгибаемый парень навсегда остался в моей памяти, сумел позаботиться и о бабке, и о девчонках, сумел выжить и сумел сохранить свой свет. У него получилось то, что не всегда выходило у взрослых: не сдаваться, верить, сохранить честь и совесть.
Того мальчика звали Магнус, и сейчас он слыл лучшим в округе охотником, стал старостой деревни, разросшейся почти до небольшого города, а год назад он женился.
Сейчас они с Тори ждали прибавления в семействе.
Но в моей памяти Магнус навсегда остался тем ощипанным воробьем, которого я увидел в первый раз на лесной опушке, тощим маленьким мужчиной. Гораздо более выносливым и гораздо более отважным, чем я сам.
А еще был старик, раздающий на улицах Трорада детям хлеб. Его жена и сын погибли от ветров, пришедших с запада, сам грун служил простым конюхом в богатом доме.
