— «Не позволю», — передразнила верблюжья колючка. — Грозный, как жук навозный. — Прозвучало вяло.
— Какой есть. И потом, я примерно знаю, чего тебе будет стоить такой «просмотр». Да я лучше снова Ошун трахну…
— Что? — Шелестова притворно нахмурилась. — Засранец, — улыбнулась уже через пару секунд.
— Гад, — поправил я, закрывая за нами дверь спальни.
Мертвая проснулась в половину пятого утра. Разбудила нас криками. Все теми же истошными отчаянными криками. Пришлось делать девушке новый укол и снова вводить ее в сон.
— Слишком быстро она проснулась, — нахмурилась Мара, стоя у кровати мертвой, в левой руке стискивая шприц, поджимая пальцы на ногах.
Я отпустил плечи призрака, убедившись, что постоялица снова отключилась, и медленно поднялся с кровати.
— Так быть не должно?
— Нет, — Шелестова хмурилась.
— Что ты ей колешь?
— Понятия не имею, — Мара провела рукой по волосам, все еще разглядывая мертвую. — Какая-то разработка корейцев. Мне эту дрянь Анатолий поставляет.
Коробка от ампулы стояла на прикроватной тумбочке. Я взял ее в руки, пробежал глазами состав, — корейский не мой любимый язык однозначно. Кроме ядреной смеси из седативных и тяжелых опиатов ни черта не понял.
— Надо позвонить похороннику. Не то чтобы у меня много запасов этой дряни.
— Наркота для духа? — склонил я голову набок.
— Типа того, вот только действовать отрава должна минимум сутки, а тут всего несколько часов прошло.
Верблюжья колючка развернулась на пятках в сторону выхода. Я успел перехватить ее за руку в коридоре, поняв, что она направляется вниз.
— Мара?
— Напишу в другие отели, поговорю с Советом и Эли, да и Анатолия тоже лучше набрать сейчас… — пробормотала Шелестова. — Чувствую, я ему в этом месяце сделаю кассу за три предыдущих, — закончила совсем тихо, невесело усмехнувшись.
— И речи быть не может.
— Яр…
— С утра.
— Она…
— Проспит еще какое-то время. И лучше это время нам тоже потратить на сон.
— Ты командуешь…
— Да. И мы оба знаем, что я прав, поэтому пошли спать, пока у нас еще есть такая возможность.
Мара вдруг опустила голову, разглядывая наши сцепленные руки, помассировала сзади шею, снова поджала пальцы на ногах. Я потянул девушку в сторону спальни.
— Ты даже не представляешь, как мне сложно…
— Представляю, — кивнул, все-таки заставляя Шелестову сдвинуться с места. Слишком самостоятельную Шелестову. Она привыкла все контролировать, она привыкла все держать в руках: отель, его постояльцев, свою семью. Решать их проблемы, ставить их желания выше своих, разбираться с их посмертием.
— Ты искупаешь свои грехи или чужие? — спросил, снова устраиваясь на кровати.
— Свои тоже, — Мара легла рядом, щелкнула выключателем ночника. — Но, чтобы искупить чужие, мне не хватит даже жизни нефилима, но…
— …ты будешь пытаться…
— Да.
— Спи, — я повернулся на бок, прижимая Мару к себе, и закрыл глаза.
Как оказалось, зря. Шелестова не была бы Шелестовой, если бы не поступила по-своему. Когда в восемь я проснулся, Мары рядом не обнаружил, а в отеле царила странная тишина, только чувствовалось безумие, сладкое-сладкое безумие, разлитое в воздухе, как искрящиеся вино.
Оно завладело моим вниманием полностью, Гад облизывался и вил свои кольца вокруг моей воли и мыслей.
И я пошел искать источник. Искать хозяйку отеля. Шел за этим вкусом, как по ниточке волшебного клубка.
Мара была в пятом номере, в кресле, плотно придвинутом к кровати новой постоялицы. Шелестова выпустила свои крылья, держала девушку за руку, глаза почернели и словно покрылись паутиной изнутри, черты лица заострились, немного вытянулось все тело, пальцы стали несуразно длинными, ладони слишком узкими, локти — острыми. Кончики перьев сияли чернотой в свете зародившегося утра, а безумие вокруг висело плотным облаком, густым маревом, саваном. Я глотал это безумие судорожно, громко, часто, чувствуя Гада у самой поверхности, чувствуя силу, желая еще и ещё после каждого глотка. Глотал первые тридцать секунд, а потом выдернул, вытолкнул, выволок себя из состояния транса.
Из невидящих сейчас глаз Мары текли слезы, черные, как нефть, вязкие, как деготь.
Стоило мне сделать шаг, и верблюжья колючка дернулась в кресле. Один раз, другой. Вокруг нее распустил свои лучи символ перехода. Воздух стал гуще, плотнее, его можно было практически потрогать, мелко звенели оконные стекла, покачнулся от серого ветра постер у шкафа. Тонко зазвенело, словно взвизгнуло защитное стекло, и пейзаж гавайского пляжа упал. Стекло разбилось, разлетелось прозрачными тусклыми осколками по полу.
Мертвая на кровати тоже начала дрожать, изуродованное, искалеченное тело билось в судорогах, как в предсмертной агонии.
Кроваво-красный туман расползался от нее липкой кляксой пролитой краски, стекал на пол, поглощая другие цвета. Ноги Мары тонули в нем уже по щиколотку.
А еще через секунду Шелестову подбросило в кресле, правое плечо изогнулось вперед, рука повисла плетью. Упало в лужу карминового марева перо, дрогнули под ногами доски паркета.
Рот хозяйки отеля открылся, подбородок почти касался ключиц.
Черт!
Я выпустил Гада.
Не надо быть гением, чтобы понимать: одно неосторожное прикосновение, движение, жест — и случиться может все что угодно. Но и позволять дальше длиться этому… дерьму я не мог.
Я встал с другой стороны кровати и полностью ухнул в чужое безумие, положив руку мертвой на плечо.
Давай, Гад, сделай хоть раз в своей бесполезной жизни что-нибудь действительно стоящее.
Темно и душно.
Воздух затхлый, как будто в помещении давно не проветривали. Большая влажность. Я чувствую, как рубашка и джинсы липнут к телу. Особенно неприятно — джинсы, они словно тянут вниз. Вот только куда вниз, не очень-то понятно. Пол вроде бы кафельный. Плитка старая, растрескавшаяся. Знаю потому, что секунду назад осколок выскользнул из-под левой ноги. Из-под носка левой ноги. Мое положение какое-то странное. Будто я кренюсь влево, угол обзора тоже непонятный. Не могу сообразить, но что-то не так. Где-то высоко под потолком мерцает тусклая, еще видимо советская лампочка. Очень высоко. Свет от лампы… как светлячок в погребе — мало на что способен. Потолок метра три с половиной, может больше. Он выбелен, но побелка тоже старая, облупившаяся. В тех местах, где она облупилась плесень, может черная, а может и нет, хрен ее знает.
Странно, но безумия отчего-то нет, вместо него — тяжесть, давление, дискомфорт. Ужас. Этот ужас не накатывает волнами. Он постоянен, как космос. Просто есть, как притяжение, как гравитация, как солнце. Этот ужас настолько огромен, что мне не спокойно, Гад дергается.
