До меня долетали приглушенные, тихие голоса. Обрывки каких-то фраз, слов, звуков. Родственники Оли слились в какое-то бесформенное черно-белое пятно, словно одно лицо на всех, словно один голос. Странное ощущение.
Они не стремились со мной заговорить, а если и пытались, то я этого не замечала.
Я смотрела на тело, завернутое в красную ткань, на печь, на зал в венках, на фото Оли в рамке с черной ленточкой. Она была такой красивой на нем, такой живой. Улыбалась, глаза смеялись, волосы растрепались от ветра.
Я помню тот день. Мы гуляли с ней по набережной, жевали орешки. Оля хохотала всю дорогу и рассказывала про кафе. И столько в ней было жизни, столько в ней была света. Я грелась в его лучах, в них можно было утонуть, захлебнуться. В них хотелось утонуть и захлебнуться. В легком платье, вьетнамках, девушка была похожа на лето: легкая, румяная, шумная, громкая.
Господи…
Я закрыла глаза.
В зале на миг повисла тишина. Анатолий пригласил брахмана — высокий, статный мужчина в традиционных одеждах, узкое вытянутое лицо. Он так сильно отличался от всех присутствующих. Слишком яркий, слишком громкий, слишком… неуместный. Цветное пятно на фоне темного безжизненного монохрома. Он что-то затянул высоким, тонким голосом, сыпал рис, лил масло, раскладывал хворост. Я не понимала ни слова, я практически ни черта не слышала. Стояла рядом с телом и разглядывала безжизненные черты: бледные губы, закрытые глаза, заострившийся подбородок. Смерть чудовищно уродует. А красный саван только подчеркивал отсутствие жизни.
Я впилась пальцами в ладони. Глубоко вдохнула запах благовоний в курильницах. Терпкий, сладкий, удушливый. Закружилась голова.
Стало по-настоящему плохо, затошнило.
Я закрыла глаза: мне не хотелось видеть Олю такой, сохранять ее в памяти такой. Это ведь просто тело. Там уже ничего нет, внутри него пустота. А девушка была другой. Яркой, теплой, немного рассеянной, немного мечтательной, иногда по-детски наивной и доверчивой, любящей, жертвенной.
Не знаю, сколько так простояла, не знаю, сколько длилась церемония. Я открыла глаза только тогда, когда со слишком громким лязгом закрылись двери печи. Брахман продолжал петь. Непонятно как рядом со мной оказался Анатолий, подхватил под руку и отвел в сторону, усадил на стул.
Я не плакала.
Странно.
А вот родственники рыдали. Я не понимала, насколько настоящими были их слезы: не было сил оценивать. Не было желания оценивать.
Я все решу потом.
Брахман заканчивал петь. Масса с одинаковым лицом и одинаковым голосом начала тянуться к выходу. Их ждал ресторан, поминки.
— Мара, — Анатолий так и стоял рядом, — вы пойдете?
— Нет, — отрицательно качнула головой. — Там же все организовано? — я оторвала взгляд от печи, посмотрела на мужчину.
— Конечно. Мы за всем проследим.
— Тогда нет. Может, позже.
Колдун кивнул и вышел, брахман собирал свои вещи, скользя по комнате, как кошка: бесшумно, осторожно, лишь иногда позвякивая браслетами, шелестела его одежда.
Я все смотрела на закрывшиеся створки печи. Думала. Вспоминала.
Не плакала.
— Все будет хорошо, — мужчина положил мне руку на плечо, заставив вздрогнуть.
— Спасибо, — чуть кивнула.
— Ты не веришь, — он очень странно улыбнулся. — Не привыкла верить, не умеешь верить.
— Возможно.
— Верь мне, — он крепко сжал мое плечо на удивление сильными, пусть и тонкими пальцами. Его рука была похожа на птичью лапу: крючковатая, узловатая.
Мужчина отпустил меня и вышел. Я осталась на месте. Смотрела вникуда. Думала. Вспоминала.
Не плакала.
Через какое-то время вернулся Анатолий, осторожно, чуть ли не с опаской вывел меня из помещения.
Тело почти догорело. Колдуну надо было позаботиться обо всем остальном. Ресторан находился тут же, в следующем здании, но идти туда мне не хотелось. Я осталась стоять рядом с крематорием. Стрельнула у какого-то работника сигарету, подкурила, задрала голову кверху.
Черный густой дым все еще вился из трубы крематория, растворяясь в голубом и на удивление безоблачном сегодня небе.
Прах к праху.
— Считаешь себя выше нас? — с вызовом, злобно.
Я нехотя опустила голову. Валентина Николаевна. Валька. Сестра Игоря. Она стояла передо мной, пьяный неровный румянец проступил на щеках. Стройная, сохранившая признаки былой красоты даже под этим чудовищным слоем неумелого макияжа, и злая. Гневно сверкали голубые глаза, губы с полустертой красной помадой кривились то ли в оскале, то ли в неумелой улыбке.
— Нет.
— Считаешь. Поэтому стоишь тут, поэтому даже слова нам не сказала. А ведь мы тоже не чужие Оленьке люди!
— Я знаю, Валя. Я просто не хочу, я…
— Ты шарлатанка. Ты всех обдурила! И адвокатишка этот твой, пронырливый чистоплюй. Вся такая чистенькая, хорошенькая, аккуратненькая. Строишь из себя непонятно кого. Самая близкая подруга? Ха! Да у Ольки никогда подруг не было! Никто ее характер сволочной вынести не мог!
— Прекрати, — дернула головой.
— Что прекратить? Правду говорить? Да она такая же, как ты, была. Как только Игоря на себе женила, так сразу с нами ему запретила общаться! Со всеми разругала! Дрянь!
— Валя, — предупреждающе прошипела я.
Лицо женщины исказилось, глаза сузились, запали щеки. Она словно вся сжалась и скукожилась, сморщилась.
— Не указывай мне! Это все из-за нее. И Игорь из-за нее погиб. И знаешь, что? Мы все равно оспорим завещание. В этот раз все будет по справедливости!
Я дышала медленно и глубоко. Эта женщина — всего лишь обиженная баба. Она пьяна, она не соображает, что говорит. Ей плохо, поэтому она шипит змеей и нападает. Она всего лишь человек.
Дыши, Шелестова.
— Дело в деньгах? — спросила, склонив голову набок. — Я отдам вам деньги при условии, что больше никогда никого из вас не увижу.
— Да как ты…
— Валь, заткнись, а? — попросила совершенно искренне. — Мой «пронырливый чистоплюй» завтра с вами со всеми свяжется, обговорит детали и условия. Получите все, кроме кафе.
— Но…
— А теперь просто уйди. Уйди или не получишь вообще ничего. Никто не получит.
— Сучка! — сплюнула она мне под ноги, но все же развернулась и пошатываясь направилась прочь.
Я со свистом выпустила из груди воздух. Нет. В ресторан я точно не пойду.
Я достала из сумки мобильник, набрала Анатолия и побрела в сторону могил.
— Анатолий, принесите, пожалуйста, на могилу Игоря урну и бутылку водки, можно без закуски.
