- А без него твое создание обречено на гибель. Посмотри сам, - кривит губы верховная, отнимает руку у Мизуки и проходит к двери.
Японка с северной молчаливыми призраками тянутся за старшей. Молодая ведьма молчит, мелко трясется, но упрямо стискивает челюсти до желваков, хотя ей хочется кричать. Напряжение северной так огромно, что воздух вокруг нее переливается искрами измороси.
Самаэль снова меняется почти неуловимо, склоняет голову к плечу, смотрит на Эли. И пока он смотрит, дыхание Громовой опять застывает, словно застревает в груди.
- Нам тут больше нечего делать, Шелкопряд. Мы будем внизу, - поворачивает верховная ручку двери.
Самаэль все еще тормозит, чем бесит меня неимоверно, я почти слышу, как с тихим шелестом, с едва слышным клацаньем когтей по полу ускользает от меня время.
Щелчок закрывшейся двери заставляет дернуться.
- Делай, Сэм, - рычу в бешенстве, с трудом удерживая ярость, падая на колени перед Эли. – Делай, мать твою, или я заставлю.
- Ты сам не знаешь, о чем просишь, Аарон, - качает он головой, но все-таки шагает к дивану, занимает мое место, опуская руки Громовой на виски.
- Потом расскажешь мне, как и в чем я не прав.
Падший бросает на меня странный, короткий взгляд и отпускает себя полностью. Его ад срабатывает как спусковой крючок.
С хрустом, треском, обжигая плоть и выворачивая кости, раскрываются за моей спиной крылья, я кладу ладони Элисте на грудь, почти так же, как делала это Данеш. Мне надо сосредоточиться, надо отделить ад Элисте от той дряни, что внутри нее, иначе я рискую окончательно уничтожить пса, несмотря даже на старания падшего.
Дело не в силе.
На самом деле от силы редко что-то действительно зависит. Зависит от умения, знаний, хитрости, опыта, от чего угодно, только не от голой силы.
В нашем случае… Все решает направленность.
Я втягиваю носом воздух, закрываю глаза, погружаюсь в… это.
Оно и правда огромное, лезет отовсюду, забивает и заслоняет собой все. Не дает мне найти Эли, ее свет, ее ад. Серный источник, клоака, сомкнувшаяся над головой.
В ней нет оттенков, полутонов или вкраплений. Она абсолютная, полная, одинаковая. Совершенное зло.
Не ради власти, не ради удовольствия, не ради жажды крови.
Ради зла.
Оно вытаскивает из меня все, что есть, будит старые воспоминания: не память – чувства. Ярость и желание убивать, желание слушать крики, вопли и стоны, желание потрошить и кромсать, вытягивать жизнь по капле из тех, кто отнял ее у меня. Кто забрал мой свет, решив, что имеет право решать.
Я все еще ненавижу их. Ненавижу яростно и дико. И вскипает в венах кислота, бурлит и кипит ад. Просто дотянуться, просто выпить их.
Я вижу площадь, ратушу, темное грозовое небо, языки пламени и черный дым, слышу гул разъяренной, жадной до крови толпы.
Один глоток.
И они умрут, перестанут дышать, думать, чего-то желать и о чем-то мечтать, перестанут чувствовать. Все они. Эти люди, эти лица. Старые и молодые, детские, женские.
Просто проглотить.
Так близко. Под моими пальцами стучит и колотится чужая жизнь, чужой грех.
Я уже готов дотянуться до этой жизни, забрать себе…
Что может быть проще?
…склоняюсь к бледным губам, открываю рот…
- Аарон.
Эхо шепота бьет ультразвуком наотмашь. Рассеивает багряно-серую пелену перед глазами, заставляет одернуть голову, ползут черви трещин по площади, толпе и небу. Пахнет глинтвейном.
Ее запах…
Элисте. Девочка Эли из Изумрудного города, спасшая храброго льва и подарившая дровосеку сердце.
- Зачем такая, как я, понадобилась такому, как ты? Хочешь выпить меня? Как пил всех тех, кто был до?
Рычание рвется откуда-то из самого дна.
- Твой Бог… Он и правда так жесток, как ты полагаешь. Заставляет, принуждает, испытывает. Он забрал у тебя больше, чем у других, отнял все. Так выпей же его.
Голоса рвут на куски и ошметки, оглушают на миг и тут же вздергивает за шкирку. Два разных голоса, но почему-то сейчас звучат вместе.
- Как же жесток твой Бог, серафим… Отомсти. Все просто.
- Между нами твой голод, Аарон. Он всегда между нами?
Мне хочется поддаться на чужие уговоры жалкие мгновения, но эти мгновения меня знатно тормозят. И вот это бесит. Бесит уже по-другому. Другой уровень злости. Я встряхиваюсь, одергиваю себя, возвращаюсь.
- Так чего же ты ждешь?
Действительно, чего?
Грязный, жалкий и избитый прием.
Я наконец-то нахожу опору под ногами, понимаю, что делать. Ощущаю границы.
Ощущаю теперь эту дрянь одним огромным сгустком, сжатым, стянутым, запутанным клубком. Полагаю, что сплетен он вокруг Элисте. Вокруг настоящей Эли.
И я все-таки склоняюсь к ее губам, чувствуя в груди знакомый жар, открываю рот. Губы Лис холодные, недвижные.
Я отстраняюсь, надавливаю на подбородок и снова прикасаюсь к Эли. Пью и глотаю, втягиваю в себя эту мерзость, чем бы она ни была.
И она даже пробует сопротивляться первые мгновения, а потом рвется, трескается, поддается. Натяжение ослабевает с каждым моим следующим вдохом. Я пью и забираю, и уничтожаю. Делаю то, ради чего, как и сказала Данеш, был создан.
Я запираю это в себе. И мой ад – раздразненный, взбешенный зверь – наконец-то находит то, на чем можно отыграться. Впитывает в себя это с радостным воем, вонзается и впивается, тянет и тянет, до тех пор, пока перед мной не появляется свет.
Знакомое серовато-молочное свечение.
До тех пор, пока запах глинтвейна не заполняет собой все.
Ее запах, ее свет.
Лис.
Я делаю последний глоток, чтобы не осталось ни капли, отрываюсь от губ Громовой, валюсь на пол. Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя.
Сэм тоже на полу, все еще с рожей-черепом, все еще касается лба Элисте костлявой рукой. А она дышит наконец-то ровно, наконец-то я вижу и чувствую пса, наконец-то можно выдохнуть.
- Я твой должник, - скриплю.
Скриплю с трудом, выталкиваю из себя эти слова. Они непривычны и неприятны. Ощущение такое, будто нажрался битого стекла.
Сэм склоняет голову сначала к одному плечу, потом к другому, будто прислушивается.
- Что ты делаешь?
- Пытаюсь понять, не затрубили ли ангелы, не наступил ли конец света.
- Катись… в Лимб, падший, - дергаю я плечом, поднимаясь на ноги.
