- Этот дом был готов, когда ты его купил? Или его проектировали?
- Проектировали, - осторожно отвечает падший, немного склоняя голову.
- М-м-м, - тяну, закусывая губу.
- Лис, что? К чему ты клонишь?
- А что потом случилось с архитектором, когда дом достроили? А со строителями?
Он виснет на несколько мгновений. А потом я вижу, как медленно понимание наполняет пепельные глаза. Они светлеют, и Зарецкий делает ко мне шаг, потом еще один и еще, вынуждая отступить к острову, склоняется к уху.
- Хочешь знать? – шепчет он бархатно, низко.
Я киваю. Смысл моего же собственного вопроса от меня ускользает. В мозгах розовая вата.
- Я заплатил им денег, Лис, - Аарон коротко целует меня в шею и возвращается к плите и кастрюлям, а я еще стою какое-то время возле острова. Рассматриваю широкую спину, темную макушку.
- И что, даже не попытался выколоть глаза, вырвать языки, что там еще делают…
- Просто убивают, - отвечает со смешком. – Нет. Просто… немного покопался в головах и документах. Они уверены, что строили дом где-то под Калугой.
Я хохочу. Хозяин «Безнадеги» невозмутимо переключает свое внимание на креветок и индюшку.
Не знаю, каким там демоном был Зарецкий, наверняка тем еще уродом, но сейчас в нем почти ничего не осталось от того иного. Правда и серафимом Аарона я представить не могу. Вообще не могу представить его светлым.
Я все-таки нахожу доски, протягиваю одну падшему, несу овощи к мойке, когда смех полностью стихает.
А в голове продолжают крутиться и вертеться мысли.
Я невольно сравниваю его с Ковалевским. И понимаю, что они такие же разные, как свет и ад. Ковалевский, сука, правильный до мозга костей, от кончиков пальцев до кончиков волос. Мне кажется, он даже скорость никогда не превышал. Он мягкий, как глина. Манипулировать им будет легко, если заставить поверить в высшее благо. С ним вообще легко. С Зарецким сложно. Он сделает так, как посчитает нужным, он не будет прогибаться, он сам гребаный Макиавелли и Мазарини.
И вот вопрос, что я делаю рядом с ним? Зачем? Как потом выберусь из него? Мне странно… что-то тянет, и ноет, и тащит, и скребется внутри. Не пес. Хотя его… свою адскую сторону я ощущаю как никогда сильной и огромной, чувствую как никогда четко, предельно ясно. Вот только тащит и тянет не она. Я не могу понять, что. Зудящее чувство, как слово, как фамилия, которую не можешь вспомнить. Раздражает.
Я продолжаю разглядывать широкую спину еще какое-то время, а потом встряхиваюсь. Переключаю внимание на дрыхнущего на подоконнике кота. Понимаю, что из меня дерьмовая хозяйка и нужно все-таки вернуться к поискам дома для него.
Возвращаю внимание к овощам. У Зарецкого уже что-то булькает в кастрюле, шипит на сковородке, по кухне разносятся запахи масла и вина, каких-то специй.
Снова зависаю.
Падший готовит ужин.
Готовит, как и все. Для Дашки, себя и меня. Кажется, даже увлечен процессом. Кажется, Аарону удается заразить этим и увлечь и меня.
Салат, конечно, сложно назвать вершиной кулинарного искусства, но мне… норм.
Черт!
Я пытаюсь вспомнить что-то еще, что-то из того, что ощущала, слышала, видела пока оно было во мне. Но приходит только боль. Боль я помню очень хорошо.
Я снова трясу головой, слышу краем уха, как Аарон что-то бухтит себе под нос, кажется пытается понять, как включается его же вытяжка.
И все выветривается. Все напряжение, все то, что тащит и тянет.
Я не хочу сегодня об этом думать, я не буду сегодня больше об этом думать. Скоро проснется Дашка, и надо сделать хотя бы салат.
Аарон действительно заряжает. Я чувствую в воздухе его силу, она пьянит и бодрит, и нарезка овощей даже перестает раздражать. Я справляюсь быстро, кидаю хлеб в тостер, пытаюсь понять, какой хочу соус к салату.
От плиты тянет умопомрачительными запахами. В какой-то момент над головой раздается музыка. Что-то легкое и невесомое. Переплетение нот и звуков, как паутина, ненавязчивое и очень воздушное. А еще через пару минут рука Зарецкого обхватывает меня за талию, а перед носом появляется вилка с пастой, заставив начала вздрогнуть, а потом и замереть от невинного по своей сути, но обжигающего прикосновения.
- Попробуй, - шершавый шепот в ухо.
Он прижимается ко мне всем телом, так тесно, что мне приходится выпустить из рук миску с заправкой, чтобы не грохнуть ее о стол или не опрокинуть на пол. Падший нажимает зубцами вилки на нижнюю губу, и я приоткрываю рот, осторожно снимаю пасту.
Прикрываю на миг глаза, чтобы сосредоточиться на вкусе, а не на Аароне, прижимающемся так чертовски плотно, не на горячей ладони, ласкающей мой живот, не на хриплом дыхании.
Вкусно.
Следующим у губ оказывает бокал вина. Я делаю глоток. С трудом сдерживая стон удовольствия. Даже больше, чем просто вкусно.
Мне требуется какое-то время, около минуты, чтобы взять себя в руки, чтобы хотя бы попытаться нормально соображать.
- Лжец, - отвечаю так же тихо, все-таки поворачиваясь.
- Я давно не готовил, - глаза напротив все еще теплые, на тонких губах легкая улыбка. – Погоди, - падший отворачивается на миг к плите, снова возвращается ко мне, с новой вилкой. – Эта с индейкой, на случай, если Дашка не ест креветки, - поясняет на мой невысказанный вопрос. Смотрит такими глазами, что я почти слышу, как вытекают собственные мозги из уха.
Ладно.
В эту игру могут играть двое.
Я тянусь к его руке, слизываю соус с кончика чертовой вилки, подчеркнуто медленно, пересчитывая зубчики, растираю вкус трав и сливок на языке, смотрю, как расширяются зрачки Зарецкого.
Все меняется мгновенно: его глаза становятся цвета северного моря, в уголках губ больше не прячется улыбка, потемневшие от щетины скулы напряжены, он весь напряжен. Я почти слышу, как трещат вокруг разряды тока, почти чувствую, как покалывает кожу.
Веду пальцами, чуть надавливая ногтями, по руке, обнимающей меня, от запястья к локтю и выше, царапаю сильную шею, затылок. Кожа горячая, Аарон весь горячий.
Знаю, что ему нравится.
Вилка все еще у моих губ, на ней все еще… что-то… Нереально сложно сосредоточиться, нереально сложно продолжать. Но… я все-таки подцепляю кусочек филе. Снимаю его аккуратно, ощущаю соус, мазнувший по нижней губе, те же пряные травы, сливки и что-то еще, какой-то новый…
- Бля, Громова, - с громким дзынь та самая вилка падает на пол. Я не успеваю больше ничего сделать, ничего понять. Зарецкий вжимает меня в остров и себя, почти укладывает на прохладный камень, расталкивая миски и тарелки, нависая сверху, впивается в рот. Горячо, влажно, немного больно…
Совершенно крышесносно.
