- Кое-что случилось. Я прошу тебя сейчас не задавать мне вопросов и не пытаться меня переубедить. Я звоню тебе, чтобы сообщить… сказать, что мне надо какое-то время, недолго, возможно, несколько дней, чтобы разоб… - она обрывает себя на полуслове, тяжело сглатывает, и такое чувство, что тот же самый комок, что и у нее, продирает и мое горло. – Господи, как все это убого звучит… - голос становится глуше, жестче, Лис явно недовольна собой и тем, что происходит, злится, потому что понимает, что у нее не получается объяснить. – Я прошу тебя, Зарецкий, слышишь, не обостряй, пожалуйста. Мне действительно очень нужны эти несколько дней. У меня в голове полная жесть. Я не…
- Что ты «не»? – цежу сквозь стиснутые зубы. - У тебя хреново получается, Лис.
Слышу, как она давится воздухом. И злюсь. Злюсь из-за невозможности, чудовищной силы, с которой меня вдруг тащит по битому стеклу. Хотя не должно вроде, или должно?
- Аарон… - мое имя прошивает меня новым разрядом, я прижимаю трубку к уху с такой силой, что в руке трещит пластик, жду от нее еще хотя бы слова. Полслова, какого-то намека. Но Лис молчит. И мне приходится брать себя в руки, с чудовищным усилием собирать в кучу, сшивая разодранные ее словами мышцы и кожу.
- Эли… - у меня получается так же хреново. По крайней мере, с первой попытки. Я утыкаюсь лбом в холодный металл подъездной двери, закрываю глаза, стараюсь расслабить пальцы, стискивающие трубку. Придушить собирательницу – чем не выход? Сначала найти, а потом придушить, выдрать, как девчонку, чтобы сидеть не могла, или посадить на цепь, действительно, как собаку. Но это Лис, один намек - и она истает, будто сигаретный дым под потолком «Безнадеги. – Сколько тебе надо времени, Элисте? – выталкиваю из себя слова.
- Не больше пары дней, - отвечает тихо, в интонации – чертова благодарность. Тянет заорать, что Лис может засунуть эту благодарность… Сэму в задницу и прокрутить несколько раз.
- Хорошо, - шиплю глухо, на губах вкус горящих углей. – Твое «кое-что», которое случилось так некстати, имеет отношение, хотя бы косвенное, к тому, что творится сейчас? К мертвым ведьмам, Игорю, собирателям? – каждое новое слово из себя выталкивать все сложнее и сложнее, я понимаю, на что соглашаюсь. Согласился в первые мгновения, на самом деле. Кажется, даже понимаю, чем именно рискую. Самообман мне несвойственен. Не помню, когда в последний раз им занимался. Ложь самому себе – привилегия людей, сладкий рай для глупцов. Хочется верить, что я не то и не второе.
- Я почти уверена, что нет, - отвечает Лис.
Ага. А я почти доволен таким ответом. Эта самая разница в «почти» и держит сейчас мои кишки намотанным на костлявый кулак.
- Хреновый ответ, детка, - кривлю губы. Мне до зуда, до рыка хочется услышать причину, по которой она просит эти пару дней. Я люблю… нет, мне надо все контролировать, я так живу, я так дышу, это моя почва под ногами даже в геенне огненной.
- «Детка», Зарецкий? Серьезно? – Лис на миг возвращается, и я с наслаждением вслушиваюсь в знакомые ленивые и насмешливые нотки, тягучие, как сироп ее любимого рафа.
- Я разговариваю с тобой так, как ты себя ведешь, - пожимаю плечами, нахожу наконец-то силы отлепиться от двери и выйти на улицу. Само собой, там ничего не изменилось, и серому небу насрать на то, что творится под его сводами.
- Признаю, - тут же сдувается Эли, и не понятно, то ли я ощущаю теперь разочарование, то ли облегчение, - дура.
Сырость и ветер пробираются под куртку, путаются в волосах, оседают водяным паром на коже, треплют бумаги, зажатые под мышкой. А я пытаюсь оставить себе хотя бы одну лазейку. Мы с Лис ни о чем не договаривалась, мы с ней не как я с Дашкой, но врать я не буду.
- Пообещай мне, Лис, если что-то случится… какой-то намек, шепот, предчувствие, что угодно, ты звонишь мне. Если за эти гребаные два дня чт…
Она смеется. Хорошо смеется, тихо, тягуче, посылая мурашки по моей коже.
И мне хочется ругаться матом все то время, пока из трубки льется смех Элисте.
- Я обещаю.
Хорошо. Это хорошо.
Воздух с шумом вырывается из легких, я оглядываюсь на дом Куклы. Зависаю на несколько секунд, рассматривая кухонное окно, в котором маячит светлый.
- Можно я набью Ковалевскому лицо? – спрашиваю, скалясь. Вопрос обоснован: мне неплохо бы спустить пар и напряжение последних нескольких минут, а Ковалевский рядом, да еще и пялится.
- Зачем? – звучит удивленное вместо ответа.
- То есть если я дам тебе причину, ты мне разрешишь? Любая подойдет?
- Аарон, - мне кажется, что я вижу, как Лис качает головой, - подойдет только реальная причина. За что ты хочешь набить ему морду и почему спрашиваешь об этом у меня?
- Надо стравить напряжение, я перенервничал. А у тебя… он вроде как твой щенок, собак без разрешения хозяев не дрессируют, - пожимаю плечами, все еще рассматривая силуэт в окне.
- Перенервничал? Ты знаешь, что такое «перенервничать», Аарон? – спрашивает Лис снова насмешливо, полностью игнорируя вторую часть фразы, и я чувствую себя отчего-то дураком.
- Лис, ты за последние несколько минут будто обмазала меня кровью, исполосовала грудную клетку и швырнула акулам.
- У тебя слишком богатая фантазия, Аарон. Оставь светлого в покое, он живет и думает как может.
- Видишь, я как раз и хочу сделать так, чтобы в следующий раз у него получилось лучше, - я вполне искренен в своих желаниях. Было бы действительно неплохо, если бы Ковалевский поумнел, ну или хотя бы приблизился к той черте, которая отделяет придурков от нормальных иных.
Я опускаю голову и отворачиваюсь.
Пора валить отсюда, если Эли ушла, Дашка дома одна. И ей явно не стоит оставаться одной.
- Ты знаешь, что он все еще не перегорел, Эли? – продолжаю, вышагивая по тротуару, почти не замечая, в какую именно сторону двигаюсь. Однохерственно, в общем-то, когда умеешь мерцать.
- Догадываюсь. Но… - она замолкает на миг, а потом снова продолжает, - как ты сам только что сказал, ему нужно перегореть. Не дразни Ковалевского, он быстрее остынет.
- Считаешь? Ты для него как конфетка в витрине закрытого магазина сладостей.
- Может, - звучит безразлично. - Вот только у него в кармане лежит та, ради которой не надо рисковать: вламываться в магазин, разбираться с хозяином, если поймают, даже платить не надо, - и после паузы, прежде, чем я успеваю отреагировать: - Фу, Зарецкий, какая пошлятина! – хохочет громко.
- Зато правда, - усмехаюсь.
- Правда не может быть пошлой, какой угодно, чаще все-таки болезненной, но не пошлой, Аарон.
- М-м-м, тебя тянет на философию, Эли?
- Меня тянет курить, - фыркает она. – И мне надо идти.
- Ты позвонишь? – не хочу ее отпускать, трубку класть не хочу, ушедшее было мерзкое чувство снова вернулось куда-то на задворки, просочилось под корку.
