Мысль додумать не дает Дашка, вдруг выросшая возле стола и захлопнувшая крышку ноутбука, заставив дернуться. Сознание на миг гаснет, как будто его выключили вместе с картинками на мониторе. Пробует перезагрузиться.
В башке гудит.
- Что? – с трудом фокусируюсь я на мелкой.
- Два часа, Аарон, - трет она глаза недовольно. – Я спать хочу.
Я дергаю головой, снова фокусирую взгляд сначала на Лебедевой, потом осматриваю кабинет. Северной нет и, судя по всему, уже давно, а мелкая и правда выглядит сонной.
- Прости, - каюсь и злюсь одновременно, потому что понимаю, что в какой-то момент полностью отключился от реальности, перестал даже краем сознания отмечать то, о чем говорила Дашке Тира. – Все нормально? Как…
- Ой, да не параной, - качает Лебедева головой, морща нос. – Пошли домой.
Я киваю, потому что… проще кивнуть, чем с ней спорить, продолжаю тихо жрать себя, пока поднимаюсь, пока протягиваю к Дашке руки, пока мерцаю. И пока кормлю оголодавшего кота, слушая плеск воды в душе из комнаты, которую занимает будущая верховная.
Жру себя, пока сам стою в душе.
Надо стребовать с северной клятву. Срочно. Лучше уже завтра. И с Данеш тоже.
А стоит мне засесть с ноутбуком в гостиной, как тишину сонного дома рвет на части звонок мобильника.
Доронин?
Какого…
- Да?
- Аарон… он все-таки добрался до собирателя, достал ее, - голос у Глеба не такой как обычно, он…
И меня прошивает и продирает, заставляет подорваться на ноги, по спине холодный пот, распахиваются за спиной крылья.
- Кого он достал, Доронин? – рычу я, и сердце рвет мне горло и грудную клетку.
Глеб меня как будто не слышит, бормочет что-то о кровище, раскуроченной грудной клетке, тяжело и шумно дышит в трубку.
- Ковалевский уже тут.
- Кого он достал? – цежу по слогам.
- На самом деле хорошо, что Эли с тобой. По крайней мере, за нее можно не беспокоиться, - вместо ответа бессвязно отвечает смотритель.
Вот только проблема в том, что Элисте не со мной. Она черт знает где и черт знает с кем.
- Завтра… сегодня, - поправляюсь, - с утра буду у тебя. Посмотрю на новый труп. Отдай дело Контролю, Доронин, мой тебе совет.
Я швыряю телефон на диван и концентрируюсь на Лис. Тянусь к ее сути через воздух и километры пустоты, а потом мерцаю, нащупав отголоски знакомого ада. Не будет у нее двух дней, одного вполне достаточно.
Оказываюсь я в подъезде, перед дверью в квартиру Громовой. Снова сосредотачиваюсь, но внутри ее не чувствую. Меня тянет куда-то дальше, вибрируют струны между нами. Ад Громовой непривычно сильный и тащит меня все выше и выше по лестничным пролетам. Заставляет психовать и не замечать ступенек.
Замираю я у чердачного люка, смотрю на него несколько секунд и ругаюсь сквозь зубы, вцепившись пальцами в металл лестницы. Элисте не скрывается, не прячется, ее ад и свет стелются вокруг меня, ползут по подъездным стенам, льнут к пальцам и шее. И горчат. Слишком сильно горчат, чтобы я мог оставаться спокоен. Смерть – это и полынь, и елей, вот только никогда еще я не ощущал такой мощи от Громовой. Увидеть, почувствовать ее сейчас сможет даже полный ноль.
Твою ж!
Я мерцаю, верчу башкой, пытаясь найти Лис, и дергаюсь, как от удара, когда наконец-то, спустя вечность, замечаю фигуру собирательницы. Потому что она…
Эли стоит на самом краю, на долбанном бортике крыши, перекатывается с пятки на носок, ее руки за спиной сцеплены в замок, а голова запрокинута к темному небу, треплет волосы и распахнутую рубашку ветер. Тонкая ткань домашних брюк липнет к ногам и бедрам, майка – к животу, обрисовывает каждый изгиб, узкие лопатки почти соприкасаются. И хоть я и не вижу ее лица, почему-то мне кажется, что ее глаза закрыты, а вокруг разлита ее суть. Ее видно, можно потрогать и попробовать. Лодыжки и шею сзади обдает кипятком, волоски на затылке встают дыбом, шум собственной крови в ушах на миг забивает гул долбанного ветра.
- Эли, - голос охрип, не знаю почему, слова вырываются с трудом, будто я не говорю, а ворочаю огромные камни, тоже не знаю почему, - что ты делаешь?
- Явно не то, о чем ты подумал, - отвечает она, слегка повернув ко мне голову. Все еще недостаточно, чтобы я увидел ее лицо. Короткий миг я разглядываю лишь линию острого подбородка.
- Эли, - я чертовски устал, я зол, и я совершенно не хочу играть в эти ее игры. Непонятное странное чувство, что сдавило и выкрутило в первые секунды после того, как я ее увидел на краю крыши, почти на носочках, отпустило. Я могу сделать вдох и даже могу сделать шаг, поэтому говорю это короткое «Эли» и иду к ней, - ты хочешь собрать внизу толпу зевак? Тебе не хватило падения с крыши Ховринки? Или ты…
- Зарецкий, - тихо отвечает она, - ты слишком много говоришь и слишком громко топаешь. Остановись, пожалуйста, и заткнись.
- Сразу после того, как ты…
- Т-ш-ш-ш, - перебивает меня Элистэ, все еще покачиваясь с пятки на носок, все еще со сцепленными в замок за спиной руками, все еще с поднятой к небу головой, - сегодня звездопад, Зарецкий, - объясняет коротко она. Коротко и все так же тихо, как будто это должно все объяснить.
- Я не понимаю, Лис, - качаю головой.
- Я хочу услышать, как падают звезды, Аарон. Неужели ты не хочешь услышать, как они падают?
Я вздыхаю и останавливаюсь, продолжая ничего не понимать.
- Это не звезды, это метеоры, Эли, - я все еще злюсь, и слова звучат почти грубо. - И они свистят и гудят, а теперь сле…
- Это звезды, Аарон. Это чьи-то мечты. И они кричат, когда падают. Потому что падать и разбиваться больно и страшно, - снова не дает договорить собирательница. – Они падают, потому что люди слабы, падают, потому что люди не могут их удержать, - Громова обрывает себя на полуслове и застывает на чертовом краю крыши, снова на чертовых вытянутых носочках. И то странное, мерзкое чувство опять ко мне возвращается, и я опять не могу сделать ни шага, ни вдоха. А Эли продолжает: - Я никогда не слышала, как кричат звезды. Но я знаю, что они кричат. Потому что мечта не может умирать тихо. Она умирает громко и больно и… Вот только, как и ты… Никто не слышит этого крика, потому что так же, как и ты, все думают, что это метеоры, что они просто гудят где-то там далеко, сгорая в атмосфере.
- Эли… - до меня наконец доходит. Доходит медленно, словно продираясь сквозь переваренный кисель. Ей больно. Ей гораздо больнее, чем тогда, когда она лежала на долбанном диване в моем кабинете, когда Сэм держал ее пса, а я старался вытащить из нее черную муть.
- И это неправильно, - Элисте будто меня не слышит, продолжает говорить, и каждое ее слово впивается в меня иглами и гвоздями, битым стеклом под кожу и в вены, - потому что хоть кто-то должен слышать эти крики, хоть кто-то должен знать, как больно тем, чьи мечты бьются. Кто не смог их удержать, сберечь, спрятать от чужих завистливых взглядов. Поэтому закрой, пожалуйста, рот и уйди, если не хочешь слушать. А я останусь здесь.
