- Теперь ты смотришь «так», - произношу тихо, делая глоток. Отмечаю цветочный аромат лишь краем сознания, слежу за Аароном. Он вклинивается между моих ног, притягивает к самому краю, сжимает пальцами мои запястья. В его действиях и движениях, длинных пальцах и сжатых губах страсть и желание лишь отголосок чего-то другого. И это другое одновременно пугает меня до чертиков и тянет магнитом, пузырьками шампанского лопается внутри.
- Трав… Ты приняла крещение? Раз ты здесь, раз стала собирателем, ты приняла крещение?
- В конечном итоге, - киваю. – За несколько часов до… до костра. Не думала, что это поможет или что-то исправит, - мой следующий глоток вина гораздо больше предыдущего. Вообще надраться так, чтобы ни о чем не думать, тянет сегодня с самого утра, - просто хотела, чтобы они ушли, чтобы оставили меня наконец-то в покое. И этот их пастырь…
Я передергиваю плечами, смотрю в окно, таращусь на темный лес.
- Эли? – ладони и пальцы Аарона поднимаются выше. От моих запястий к локтям и предплечьям, потом снова опускаются к запястьям. Эти поглаживания расслабляют и туманят разум лучше вина.
- Он все зудел и зудел, без остановки, без перерыва, приходил каждый день и читал свои молитвы, пока сраная инквизиция… делала то, что делала. Потрясающая выдержка была у мужика. Сейчас я даже готова ей восхититься. Восхититься им. Удивительный фанатик.
- Я тоже был фанатиком, - усмехается невесело Зарецкий.
- Нет, - я поворачиваюсь к нему так резко, что на глаза падают волосы и приходится их смахивать. Движение выходит каким-то нервным. – Солдатом, Аарон. Ты был солдатом. Приказы не обсуждаются и не подвергаются сомнению.
Меня удивляет то, что он все еще не понимает спустя столько лет, несмотря на все, через что прошел, несмотря на все, что с ним произошло.
- И поэтому пал, поэтому не пришел к тебе, когда нужен был больше всего, - он кривится, сжимает челюсти и прислоняется своим лбом к моему. В глазах боль. Зарецкий жрет себя. В нем это есть – привычка ковыряться в собственных ранах, растравливать, мучить. Повышенная ответственность – беспощадная сука. Аарон никак не может расслабиться, и я ему сейчас ни хрена не помогаю.
- Ты звала? Ждала? – хрипит он.
Вопрос оглушает и забирает весь воздух из легких. В горле и рту сухо. Мне очень хочется соврать. Мне надо ему соврать, поэтому…
- Нет.
Несколько мгновений между нами только дыхание.
- Врешь, - тянет он приглушенно, с едва слышным стоном. – Ты врешь, Эли.
Аарон отстраняется резко, запускает руки в собственные волосы, мечется по кухне, швыряет в стену бокал с вином, рычит зверем. Стекло звенит, разлетается по всей кухне. Дрожит вокруг воздух, болезненными толчками выплескивается, продирается наружу ад падшего.
Черт!
Я не знаю, что делать, не понимаю, что ему сказать, нужно ли вообще что-то говорить. А потом с гулким краком меня накрывает осознание. Пугающее по своей сути до усрачки…
И хочется орать, потому что я не представляю, что будет, когда хозяин «Безнадеги» все вспомнит, если он сейчас реагирует так. Но чем больше я за ним наблюдаю, тем отчетливее понимаю, что мне нужно что-то сделать, что-то сказать, чтобы, когда он вспомнит, он действительно не отправился топить мир в крови, не сделал что-то, из-за чего возненавидит себя еще больше. Что угодно сделать или сказать. Но я не знаю, что…
А Зарецкий все еще мечется, взгляд болезненный, опять дрожат за спиной начавшие проявляться крылья. Он впечатывает кулаки в столешницу возле раковины, и по камню ползут трещины. Потом еще раз и еще. Снова.
Он бьет с одуряющей силой, с яростью. Не издает ни звука, просто бьет. Летят осколки в стороны, трещат и хрустят. Аарон дышит, как загнанный зверь, его ад все плотнее и плотнее с каждым следующим ударом, злость все больше.
По пальцам струится кровь, костяшки сбиты до мяса, на висках пот. Его кровь цвета черненого серебра, не как у человека. Удары сыплются градом.
Я жду, не двигаюсь, даже не дышу. Стараюсь найти выход. Мне сложно, невероятно сложно собраться с мыслями. Я не Мара, я не знаю, что делать в таких ситуациях. Чаще всего я игнорирую такое… дерьмо, отворачиваюсь от него, потому что мне все равно. Но Аарон не «чаще всего» и мне не все равно.
Через вечность и раскуроченную к чертям столешницу падший опускает наконец-то измазанные в крови руки, рычит глухо и бессильно и сползает на пол, смотрит на меня так, что я готова материться и сама идти убивать.
Я слетаю со стола в один миг, застываю перед ним, не решаясь прикоснуться, давлю в себе беспокойство, нервозность, панику.
- Ты ждала меня… - выталкивает падший из себя.
- Аарон, - голос как будто не мой, во рту сухо, а тело бьет дрожь, - я… Я действительно звала, я ждала, я любила тебя. А еще… Где-то глубоко, где-то в самом далеком уголке сознания, задавленного страхом, болью, холодом и усталостью, я злилась на тебя, проклинала, даже ненавидела.
И ад Зарецкого вырывается на волю полностью, ревет вокруг, круша то, что еще можно крушить. Мерцает и гаснет свет, звенит оконное стекло, сходят с ума часы на микроволновке, что-то разбивается сбоку, трещит дерево. В глазах Аарона ад.
- Но мне плевать, слышишь? – я не приближаюсь и не касаюсь, мне надо, чтобы он меня услышал. - Мне плевать, по большому счету. Теперь все равно на то, что произошло тогда. Я не виню тебя, не ненавижу, не боюсь. И тогда не винила. Я здесь с тобой.
- Лис.
- И… это не секс, не желание пощекотать нервы, не один из моих дебильных поступков и… не гештальт совершенно точно… я…
Он подается ко мне, не давая договорить, его будто сметает. Обхватывает мои ноги, стоя на коленях, утыкается горячим лбом в живот. Меня шатает, качает из-за силы, разлитой в воздухе, штормит от того, что я чувствую, от того, что слышу в низком голосе и движениях.
Зарецкий на коленях – это трэш, это взрывает мне мозг своей неправильностью, болью.
- Прости меня, Лис.
Хочется ему врезать, встряхнуть, потому что кажется, что он меня так и не услышал, но сделать я ничего не успеваю.
- Я был… Он призвал меня, и…
- Мне все равно, - перебиваю Зарецкого, повышаю голос, зарываюсь пальцами в волосы. - Я знаю, что, если бы ты мог слышать, если бы ты знал, ты бы пришел, - качаю головой. Дыхание падшего жжет через ткань.
- Прости меня, Лис.
Мне приходится наступить себе на горло, задавить рычание, зародившееся в груди, сцепить зубы и успокоить собственный ад.
Я разжимаю его руки, чтобы иметь возможность двигаться, толкаю Аарона в грудь, заставляя сесть, сама сажусь сверху.
Мы с этим потом разберемся. Я заставлю его понять, я, мать его, вобью это в его пустую, упрямую голову.
- Прощаю. Тысячу раз прощаю и прощу еще столько же и больше, если потребуется, – я целую коротко. И этот поцелуй горчит не меньше, чем тот, что был на крыше. – Только услышь меня, пожалуйста.
