- Я слышу, - кивает заторможено Аарон, как будто ему только что надавали по морде. Растерянный, сбитый с толку, все еще горький.
- Отлично.
Наверное, можно выдохнуть. На сегодня, кажется, буря миновала, и вроде бы все живы. Ад падшего потихоньку заползает на место, теряют краски крылья, снова становясь сначала прозрачными, а после – лишь туманом, больше не колотит ни его, ни меня, даже дышать можно. Руки Зарецкого снова обвиваются вокруг талии, он трется о мою шею носом, вызывая мурашки на коже, гладит спину.
- Я люблю тебя, Лис, - шепчет шершаво, так, как умеет только он.
А у меня сердце в горле колотится, воздух, только появившийся, опять куда-то исчезает, меня в очередной раз за этот день протаскивает животом по битому стеклу.
Черт…
Мне снова охренительно страшно и сладко, и со мной явно что-то не так.
- Это не честно, Аарон, - улыбаюсь, качая головой. – Это эмоциональный шантаж.
Он смеется, коротко и отрывисто.
- Можешь не отвечать, - улыбается падший, я чувствую эту улыбку кожей. – Мне просто нужно было сказать. Я хочу, чтобы ты знала.
- Чудовище, - шепчу и снова целую. Целую вместо ответных слов, целую, потому что пока могу только так. Сплетаю свой язык с его и снова дрожу, умираю, исчезаю. Слишком остро, слишком сильно для дурной собирательницы. Слишком сладко. И так охренительно, что кружится голова.
Мой падший, мой серафим…
Мы сидим вот так на полу, среди осколков столешницы, бокалов, посуды и ящиков, в темноте, еще какое-то время. Зарецкий больше ничего не говорит, просто водит руками по моей спине и плечам, дышит в шею, иногда касаясь губами. У него мурашки на коже из-за моих прикосновений, жесткие волосы щекочут кончики пальцев.
И мне не хочется ничего решать и ни о чем думать, я впитываю в себя его движения, запах порока, тепло тела и звук дыхания. Мне просто хорошо и так расслабленно, что даже моргать лень. Я хочу сохранить эти мгновения, запомнить их, спрятать и никому не показывать.
- Что? – спрашиваю тихо, когда вдруг замечаю внимательный взгляд Зарецкого, направленный на меня, перестаю ощущать выдохи кожей.
- Ничего, - качает хозяин «Безнадеги» головой.
- Аарон, - не собираюсь сдаваться.
Падший прикрывает на миг глаза, будто собираясь с мыслями, а потом все-таки сдается:
- Я все еще злюсь. Он наказал меня через тебя, Лис. Он… убил тебя, чтобы наказать меня, а когда я не захотел смириться и принять, когда позволил всему тому, что копилось во мне, наконец вырваться наружу, сверг. И отдал тебя Сэму, даже несмотря на то, что после крещения ты должна была «родиться духовно».
- Чтобы родиться духовно, Аарон, мне надо было верить, надо было искренне хотеть этого. Я же хотела, чтобы все закончилось. На костре, сгорая, я ненавидела и проклинала. Какое очищение? О чем ты? Меня наказывали и убивали люди, в их руках были факелы, они сложили костер. Я спрашивала тебя тогда и спрошу сейчас: неужели ты думаешь, что Он правда жаждет крови, неужели ты думаешь, что Он настолько жесток?
- Ты урок… - качает Аарон головой. – Да, я думаю, что он жесток. Ты сама сказала, что была прощена за любовь ко мне.
- Это все… треп, Аарон. Бесполезные рассуждения, - пожимаю я плечами. – Он же отдал меня Сэму, Он же позволил родиться заново. Об этом можно говорить до бесконечности, это… как теории Канта… хождение по кругу в поисках ненужных, по сути, ответов.
- Ты не злишься? – в его глазах удивление и непонимание.
- Злюсь. Но это все равно что злиться на кирпич, свалившийся на голову, на застрявший лифт, на дождь. Я жива, я здесь, и ты со мной. Будь я человеком, каковы шансы на встречу? Вообще на все? На то, что я вытянула бы все это? Вытянула бы тебя рядом с собой? Вспомни Бэмби…
- Ты вторая за последние несколько дней, кто говорит мне нечто подобное, - усмехается падший. - Пойдем спать, Лис, - гибко поднимается бывший серафим на ноги, хрустя осколками и крошкой под ногами. – День обещает быть долгим, - он не дожидается моего ответа, просто подхватывает под задницу, заставляя плотнее обхватить талию и шею, и выходит из кухни в гостиную.
Я жмурюсь, потому что свет в комнате слишком яркий, а когда все-таки открываю глаза, невольно разжимаю ноги и оглядываюсь, сползая вниз по сильному телу.
Бумаги.
Целый ворох бумаг и фотографий, открытый ноут, брошенный телефон. Зарецкий говорил, что это добралось до собирателя, поэтому он сорвался…
- Я был вчера у Игоря в квартире, заходил к Доронину, - поясняет Аарон, неохотно выпуская меня из рук. – Комната Озеровой, как алтарь, - качает головой падший, а я склоняюсь над диваном. Фотография, очевидно, Алины сама прыгает в руки.
Она улыбается, лет семь, не больше. Два хвостика, шорты ниже колена и майка с мультяшным зайцем, в руках держит кепку. Открытая и счастливая девочка, стоит возле палатки, чуть сбоку горит костер и торчит открытый багажник машины. Похожа, скорее, на Катю, чем на отца.
- Ты знала ее мать?
- Не близко, - качаю головой. – Собиратели не особенно стремятся к общению между собой. И вообще… к общению с кем бы то ни было. Слишком устаешь от людей, от того, что видишь, чтобы хотелось просто… потрепаться. Но слухи ходили. Знаю, что она танцевала в каком-то клубе, чтобы свести концы с концами, потому что на ставку в пятнадцать тысяч не особенно проживешь, забирала жертв автомобильных аварий и сменила несколько смотрителей прежде, чем встретила Игоря, - я бросаю фотографию назад, скольжу взглядом по вороху бумаг.
- Почему?
- М-м-м, непростой характер, - пожимаю плечами. – Не любила подчиняться правилам, все время опаздывала к телам, пыталась лезть к семьям тех, кого забирала. Ну… типа утешить, по факту только хуже делала…
- Вы не вмешиваетесь.
- Да, мы не вмешиваемся. Именно потому, что, как правило, делаем хуже, - киваю. - А Катя… Ей тяжело давалось собирательство, она поздно стала такой, - машу рукой. – Лет в двадцать примерно, никак не могла смириться. Иногда я думаю, что детям все-таки с этим проще, психика еще достаточно гибкая, чтобы согнуться, но не сломаться.
- Катя сломалась?
- В конечном итоге, - киваю, рассматривая теперь клочок бумаги со смутно знакомыми символами. – После родов. Она не хотела рожать, об этом все знали, панически боялась.
- Почему? – Аарон замирает за моей спиной, прижимает к себе, обхватывая талию, пока я верчу в руках исписанный убористым, танцующим почерком клочок бумаги.
- Много было причин: не хотела, чтобы Алина стала такой, как она, боялась ответственности, боялась, что однажды придется забрать собственную дочь. А Игорь слишком старался. Киндер, кюхе, кирхе – его девиз по жизни.
- В каком смысле?
- До встречи с ним Катя вела достаточно беспорядочную жизнь: клубы, алкоголь, иногда случайный секс, гонки и экстрим. Все собиратели адреналиновые наркоманы – своеобразный способ почувствовать хоть что-нибудь. Игорь заставил ее бросить все это, заставил вернуться к учебе, слишком подавил… Роды были тяжелыми и долгими, а после них она сорвалась, депрессия усилилась. И собирательница в конце концов шагнула в брешь.
