Я сражаюсь с собой несколько мгновений, а потом все же заставляю закрыть глаза и отпускаю свой ад. Смешно, раньше отпускал свет, теперь ад, а по сути, вообще ни хрена не изменилось. Дашкина сила, теперь уже почти полностью Дашкина, шипит и колет колючим ветром, сжимается и пульсирует под кожей, в крови и нервах мелкой. Пружинит от прикосновений моего ада. Она ровная, и ее чертовски много. Дашка теперь, вот так, ощущается действительно темной верховной: сильной и жесткой. Она не светится, она – серый силуэт на фоне чернильного ничто. И я смотрю на нее пристально, ищу остатки Ховринки. Они должны отличаться, должны выделяться. Амбрелла слишком сильна, в ней слишком много дерьма даже для темной верховной, тем более для Лебедевой. Сизый туман кажется ровным на первый взгляд. Вот только я не верю в эту идеальную картинку, не верю, что Лебедевой ничего не перепало, и всматриваюсь в разводы и переплетения, как змея пробую воздух вокруг на вкус. Сейчас важно найти остатки Амбреллы и не утащить из Лебедевой лишнего.
В этом и загвоздка, на самом деле.
Мой ад голоден, и по большому счету ему плевать, что жрать: темная, светлая, нейтральная, еще какая-нибудь. Подойдет любая, главное, чтобы смогла насытить и унять чудовище, алчущее чужих грехов. Сдерживать силу очень трудно, на это уходит почти вся концентрация: на то, чтобы не выплеснуть больше, чем нужно, на то, чтобы не дать себе сорваться с поводка, не потерять контроль. И ад вьется у ног тонкими плетьми, тянется к Лебедевой черными лентами, подбирается крадучись, скользит пока невесомо.
И Дашка все еще ровная, я все еще не вижу в ней следы Амбреллы.
Могла ли дрянь эгрегора просто раствориться? Или, может, я ищу не там, может, надо смотреть глубже? Не в силе верховной, а в самой Лебедевой?
Я снова пробую воздух вокруг, снова всматриваюсь в серое марево, окружающее Лебедеву, пахнущее терпким и сладким: давленой рябиной и чем-то еще - и пытаюсь увидеть то, что под этим всем, то, что и есть Дашка. И наконец-то вижу. Бурые вкрапления, как струпья. Они мелкие и их много. И ад ревет, рычит, рвется и дергается к будущей верховной, предвкушает и наслаждается.
В моем горле клокочет сила, зародившаяся огненным комом в груди, собирается, давит, ревет яростным адским пламенем. Жар опаляет губы, горло и язык в реальности, и я выпускаю его на свободу, проталкиваю Лебедевой в рот. А тут, в сером ничто, сизо-черное пламя просто укутывает фигуру будущей верховной.
Дашка дергается в моих руках сдавлено стонет, ей теперь не просто неприятно, ей теперь больно. Тонкое тело вздрагивает и сжимается, но остается на месте, пока я выдыхаю ей в рот.
Маленькая ведьма дергается сильнее, когда через несколько мгновений, через полмига короткой передышки, убедившись, что ничего не пропустил, ничего не осталось незамеченным, я начинаю тащить все назад, в себя. Лебедева снова стонет, на этот раз громче, по-прежнему удерживая свое тело на месте, по-прежнему прижимаясь ко мне ртом, даже закрыть его не пробует. А я стараюсь не проглотить ненароком лишнее. То, что Дашкино, то, что сама Дашка, натягиваю поводки силы.
Сложно сдерживаться. Я голоден, я раздразнен Мизуки, разозлен ведьмами, меня бесит Амбрелла и эгрегор, всплывший, как дерьмо в привокзальном сортире, меня вымораживают светлый и Доронин... Но Дашка важнее всего этого, в тысячу, в миллион раз важнее.
И я тяну осторожно пламя в себя, удерживаю всхлипывающую, но не вырывающуюся мелкую, ощущаю губами жар, возвращающийся от ведьмы. В моем рту угли, в Лебедевой мое пламя.
Мелкая заражена сильнее, чем можно было бы предположить, чем казалось на первый взгляд, поэтому мне снова приходится выдохнуть ей в рот.
Сколько же этого дерьма тогда в Лис?
Огонь все течет и течет, находит и находит новые струпья, новые очаги, возвращается и снова скользит в Лебедеву. Лис шепчет мелкой что-то успокаивающее, все еще гладит плечи. Дашка плачет от боли и, возможно, страха, я ощущаю дрожь в ее теле. Хочется закончить быстрее, перестать ее мучить, но и оставить хоть крупицу дряни в ней я не могу. Поэтому продолжаю с выдохами отдавать ей пламя, со вдохами забирать.
Это длится еще какое-то время, пока огонь не возвращается ко мне таким же, каким ушел, без привкуса затхлости, пепла и гнили.
Я осторожно отстраняю от себя Лебедеву, поддерживаю, помогая усесться назад на диван, опускаюсь на корточки и заглядываю в глаза. Лис вытирает мелкой слезы. Лебедева на меня не смотрит, на действия Лис никак не реагирует, дышит немного сбивчиво и прячет пальцы в рукавах бесформенной толстовки.
- Дашка, прости, - вздыхаю, беря все же мелкую за руку. – Если бы можно было по-другому, я бы сделал по-другому, честно.
Ее взгляд остается стеклянным и ничего не выражающим, она смотрит сквозь меня, кажется, что не слышит или не хочет слышать, даже не моргает, только немного ровнее становится дыхание.
- Дашка, - я вздыхаю. Не знаю, что нужно сказать и что сделать, чтобы убрать это выражение с ее лица: полное безразличие, почти пугающее. Если бы Дашка оставалась человеком, скорее всего этого поцелуя она бы не пережила, но Дашка не человек, и я не мог ей навредить так сильно, чтобы это обернулось лоботомией.
- Целоваться с тобой, Зарецкий, - медленно начинает она, все еще смотря сквозь, — это все равно что целовать брата, - взгляд наконец-то на мне, - мерзко. Знаешь, я как будто схватилась рукой за мокрую дверную ручку кабинки толчка в каком-нибудь Маке, - дерганое движение тонких плеч.
И я выдыхаю с облегчением, позволяю себе немного расслабиться.
- Ты же хотела, чтобы все по шаблону, - усмехаюсь неуверенно, потому что не до конца понимаю, какой реакции ждать.
- Типа бойся своих желаний, да? – вздергивает она бровь, пробуя улыбнуться, и тут же морщится, потому что наверняка все еще ощущает жжение на губах.
- Я не это имел в виду. Прости.
- Да… в общем-то, мне не за что тебя прощать, - смотрит будущая верховная немного удивленно. – Неприятно и в целом мерзко, но не настолько, чтобы это сильно ранило мою ванильную душу, - все-таки усмехается Лебедева через боль.
- Надо было предупредить? – задумчиво спрашивает Элисте.
- Нет, - после недолгого раздумья качает мелкая головой, - я бы тогда тряслась, как мартовский заяц в эпилептическом припадке. А вот напоить меня можно было. Ты очень неловко и неумело заботишься, Аарон, - она вдруг склоняется ко мне, утыкается лбом в мой, - как-то у тебя все слишком… прямолинейно…
- Я учусь, - согласно киваю. – Могу попробовать учиться быстрее.
- Не думаю, что это необходимо на самом деле. Просто мои наблюдения. И я ценю все то, что ты для меня делаешь и делал. А немного боли… это просто немного боли. Не сахарная, не растаю. Вот только… - Лебедева отстраняется, поворачивает голову к Лис, - как ты это терпишь каждый раз, ведь…
- О нет, - смеется коротко Громова, - Зарецкий не всегда целует так. Точнее, чаще он целует не так.
