- Громова! – рычу.
- Разговор закончен, - отворачивается она ко мне спиной, ныряя рукой в карман за мобильником. – Попробуешь что-нибудь выкинуть, Зарецкий, и…
- Ну?
- И я сделаю так, - пожимает плечами спокойно и мерцает, а в следующий миг голос доносится от двери «Безнадеги». – Только мерцать буду дальше, - щурится победно.
- Тебя только что сделали, Аарон, - комментирует ровно Дашка, облизывая ложку с мороженым, добавляя несколько градусов в термометр моего раздражения.
- Вы бесите меня! – обращаюсь уже к обеим и с шумом втягиваю в себя воздух, чтобы прочистить мозги. Две «лучшие-внезапно-подружки» усмехаются на выпад.
- Если хоть что-то пойдет не так, хоть малейший намек на внеплановое дерьмо, ты сваливаешь оттуда без разговоров, - предупреждаю я Лис, понимая с каким-то странным смирением, что проиграл. Вообще по всем статьям. – И забираешь свой выводок собирателей.
- Без проблем, - соглашается Эли быстро, отрывая на миг взгляд от телефона, в котором что-то набирала до этого. И я давлю очередной раздраженный вздох.
Дашка с ведьмами после недолгого спора остаются в «Безнадеге». Бар сейчас даже безопаснее моего дома, я контролирую и чувствую его гораздо лучше. А мы с Лис через полтора часа, после того, как все детали обговорены и уточнены по десятому кругу, план недостроя и его подвалов изучен вдоль и поперек, мерцаем сразу к Ховринке.
И я тут же задвигаю собирательницу себе за спину. Это безотчетное.
Амбрелла, сука, бдит.
Я не чувствую давления, или напряжения, или чужого взгляда, здание кажется просто зданием, но… зная, что оно такое, поступать по-другому глупо. Здесь сейчас странно тихо, пасмурное небо кутает заброшку в тени и болезненные пятна бликов и отсветов, где-то там, за нашими с Эли спинами, за серыми, тяжелыми тучами корчась в муках умирает закат. Ховринка огромная, неуклюжая и бестолковая. Неумелый и неловкий выкидыш целого выводка архитекторов, ребенок-уродец, нежизнеспособный еще на стадии планирования, но при этом все же сумевший, словно в насмешку, выжить. Она скалится выбитыми окнами, стенами, испещренными надписями, запахами протухшей еды, подвала и сотней немытых тел, разбросанным вокруг мусором. Будто выплюнула все свое содержимое нам в лицо, демонстрируя, гордясь каждой своей уродливой составляющей.
- Смотри, - произносит Элисте, заставляя отвести взгляд от главного входа, указывая рукой куда-то вбок, - я раньше не замечала, а теперь вдруг в глаза бросилось.
Лис показывает на ближайшее к нам дерево. Низкое, серое, с перекрученными ветками, с выступающими над землей, как кости скелета, корнями, с какими-то ржавыми пятнами по всему тонкому, ребристому стволу. Я перевожу взгляд на деревья вокруг, на кусты: все ржавое, все прогнившее, и несколько падальщиков на ветвях того, что могло быть березой, у самого входа.
- Падальщиков здесь тоже много, - цедит Лис. – Всегда было много, но я никогда не обращала и на это внимания.
- Это кладбище, Лис, - тяну я собирательницу за руку, - на кладбищах падальщики – естественная часть пейзажа.
- Не могу сказать, что меня это оправдывает или особенно утешает, падший. Но за попытку спасибо.
Я только киваю, пробираясь через битые бутылки, шприцы и обертки к главному входу. Парни Гада и трое собирателей должны ждать там.
Сквозь щели между досками, которыми заколотили окна и двери, тянет сыростью, плесенью, холодом и дикой вонью, я вижу грибок на бетонных стенах, ступеньках, козырьке и колоннах. Он как растущая раковая опухоль. Здание доживает последние дни, кажется, что готово вот-вот рассыпаться само по себе. Фундамент местами ушел в мягкую землю, трещины ползут по всему корпусу: большие, маленькие, кое-где целые сколы, как вырванная из тела каменного исполина плоть.
Вот оно.
- Оно торопится, - говорю тихо, хотя и сомневаюсь, что это поможет. – Потому что умирает, Лис. Действует так неаккуратно, потому что скоро сдохнет. Посмотри, - чуть веду подбородком, - Амбрелла разваливается на куски.
- Да, - рука в моих пальцах на миг напрягается. Лис прислушивается.
- Что?
- Ничего, - тут же отвечает. – В этом-то и дело. Мне казалось, оно должно нас ждать.
- Мы не знаем наверняка, умеет… - тут же поправляюсь, - могло ли оно нас слышать.
Громова ничего не отвечает, и я толкаю двери главного входа. Доски и цепи, которыми они были раньше закрыты, тонким слоем пепла лежат под ногами. Работа Пыли. Я знаю парня, он знает меня. Вообще, я знаю почти всех ребят Волкова – знакомства, оставшиеся от моей постыдной связи с Советом.
В холле в разной степени напряженности все. Даже те, кого я не ожидал и не особенно горю желанием видеть.
- Саныч? – за широкой спиной мужика толпа мордоворотов в камуфляже. Ладно, не толпа, шкафов десять, но… не они меня напрягают. Среди них, без маски и с раздражающим выражением на морде – светлый бобик с преданным взглядом.
- Делиться надо, Зарецкий, - притворно вздыхает глава Совета. – Делиться.
- Я полагал, ты занят согласованием вопроса о сносе Ховринки с муниципалитетом, - кривлюсь, еще раз оглядывая собравшихся. Пыль, Стомат, Леший и Док – парни Гада – возле широкой главной лестницы, сам Волков почти равнодушно подпирает стену у того, что должно было в итоге стать одним из лифтов, а сейчас просто пустая шахта, трое собирателей на подоконнике левее, под слишком оптимистичной кривой надписью «выход есть», кажутся на все положившими огромный болт, заскучавшими туристами. И толпа… этих… как кремовые, мать их, розы из прогорклого масла на стухшем торте.
- Основное я сделал, дальше справятся без меня, - немного ведет Саныч головой. Он, как всегда, похож на приодевшегося бомжа: взъерошенный, всклоченный с такой рожей, словно он видел все. Это выражение на его морде меня всегда бесило, бесит по-прежнему. Его только Гад может выносить.
Я вздергиваю бровь, всматриваясь в черные глаза иного. Саныч, на самом деле, выродок еще похуже меня, но Совет, в отличие от меня же, тащит на себе добровольно, чуть ли не из альтруизма и веры в светлое, чистое, вечное...
Ладно, на самом деле, не из альтруизма, из-за того, что, когда я на все забил и свалил, у мужика не осталось выбора, Совет ему впихнули в руки, как впихивают свидетели Иеговы свои буклеты у метро.
- Я в серьез размышлял над тем, не написать ли заявление по собственному, - пожимает он плечами и лезет в карман за сигаретами.
- Грехи искупаешь? – короткий смешок вырывается из меня против воли, такие же смешки вырываются у Гада и его парней. О да, они понимают, о чем я. Кто бы там что ни думал о Совете, Контроле и о том, что там происходит, иные живут в мире людей, а не наоборот, и вынуждены подчиняться правилам и следовать законам. Кто ж виноват, что бюрократия, сука, как бессмертный Лазарь? Саныча это тоже бесит, знаю, но он способен сдерживать свою ненависть, в отличие от меня, способен вести переговоры, договариваться и находить подходы. Мужик – долбанный дипломат, и он – то, что нужно Совету.
