- Вискарь – за старшего мужика в доме, - киваю я коту, вслушиваясь в быстрые шаги ведьмы на лестнице. Убираю тарелки в мойку и подхватываю со стола печати.
Попробуем наведаться в гости к Кукле. Вряд ли она, конечно, сидит на заднице и ждет, когда за ней придут, но попытаться стоит. А там уже по обстоятельствам.
Я засовываю мобильник в карман, набрасываю куртку и мерцаю. День обещает быть насыщенным и полным удивительных открытий.
И все-таки вопрос с цистерной святой воды остается актуальным.
В квартире Куклы тихо, темно и… пахнет кровью. А еще… Ковалевским – этот светлый, приторный, мальчишеский запах не спутать ни с чем.
«Вьюноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета…»
Ладно, на самом деле только один – выживи. Элисте, скорее всего, расстроится если ты испустишь дух, засунув свой нос туда, куда не просили. Возможно, пора все-таки освоить нехитрое искусство воскрешения. У Илии же вышло с тем пацаном…
Так ладно, тупой юмор, знаю. Но это сильнее меня, это способ стравить злость, хотя бы немного.
Я передергиваю плечами, не считаю нужным особой таится, включаю в коридоре свет и тащусь на запах.
- Ковалевский! – зову, в тишине квартиры.
Ни звука в ответ. А запах крови с каждым моим шагом все сильнее и ведет он в одну из комнат. На самом деле кровь – свежая, и это хороший знак.
Дверь открывается с легким щелчком. В спальне бардак: осколки зеркала шкафа на полу, блестят, как блестит чешуя рыбы, выброшенной на берег после шторма, драные занавески, сломанный стул, раскуроченный комод, вся мелочь с него – на полу, кучей осколков, пыли и трухи. На кровати в ворохе изодранных простыней и подушек, скрюченный светлый. Глаза закрыты, кровь лужей под ним, пропитала матрас, стекает на пол – густая, темная, со стойким запахом меди. Много крови.
Я всматриваюсь в лицо силовика. Дышит.
Спасибо тебе, Господи, за маленькие радости.
- Ковалевский! – пинаю я молодого придурка по ноге. Куда он, мать его, полез? Я, конечно, хвалю за рвение, удивлен, что он вообще смог сложить два и два – видимо, Гад все-таки хоть чему-то его научил – но раздражение сильнее всего остального.
Ноль внимания, фунт презрения.
- Светлый, - снова пинаю, уже сильнее, - давай, приходи в себя спящая красавица, - я склоняюсь к светлому, переворачиваю его на спину, стараясь не вляпаться в кровь. Нафиг мне нужен шлейф из запаха, с учетом того, за кем я охочусь. Осматриваю рану.
У силовика разодран бок. Рана серьезная, но не смертельная.
И я отступаю на шаг, лезу к нему в башку, чтобы отвесить пинка и привести в чувства.
И едва успеваю отскочить, потому что малохольный вдруг с рычанием подрывается в раскуроченной постели и швыряет в меня… чем-то светлым. Смотрит бешено, невидяще, силится встать на ноги, но его ведет и он бухается назад на кровать. А потом все-таки приходит в себя, на сколько это вообще возможно, опускает руку, занесенную для нового удара, во взгляде появляется осмысленность, а затем и узнавание.
- С добрым утречком, принцесса-на-горошине, - кривлюсь, делая шаг к кровати. – Рассказывай, болезный.
- Зарецкий! – рычит светлый и морщится. Боль пробила себе путь через туман шока.
- Потом меня поприветствуешь как надо, а сейчас я слушаю, - я отворачиваюсь от силовика, хрустя осколками, открываю шкаф. Надо бы его все-таки перебинтовать, и отправить к тому, кто сможет поставить мальчишку на ноги. А то как-то… обидно получится.
Пока я роюсь в шкафу в поисках того, что можно пустить на бинты, Ковалевский шипит и сопит. Продолжает хранить скорбное молчание аки свежеиспеченная вдова перед могилой почившего супруга.
- Слушай, светлый, давай ты перестанешь для разнообразия строить из себя целку в борделе и откроешь наконец-то рот. Я ведь могу и не просить, - поворачиваюсь я снова к силовику, разрывая халат. Треск ткани перекрывает раздраженный ответ мальчишки.
- Это Варвара, в ней эгрегор, - цедит пацан.
- Спасибо, а теперь расскажи мне то, чего я не знаю, - приходится протянуть светлому руку, чтобы помочь встать. Очевидно, что сам он не в состоянии справится с задачей.
Через полчаса препирательств, рычания и мата мы с Ковалевским на кухне. Выглядит пацан, как звезда календаря для взрослых: кожанка на голое тело, низко сидящие джинсы, пьяный взгляд. Тряпка, использованная мной вместо бинтов, смотрится угробищным дизайнерским кушаком.
- Вот что она в тебе нашла? – вздыхает Ковалевский, подперев голову рукой, и прикладывается к остаткам коньяка в бутылке. А я кошусь на часы и стискиваю челюсти, чтобы не выругаться в голос, смотрю, как все туманнее и туманнее становится взгляд Ковалевского.
Пить он не умеет.
Может, надо было не обезболивать? Потерпел бы пока он орет. Но уже поздно, как говорится, опыт – сын ошибок трудных. Или… Вообще странно, на иных алкоголь действует не так, как на людей, у нас другой метаболизм, что понятно, так с чего его так расплющило? Предрасположенность? Из-за потери крови? Или Кукла успела помимо куска мяса забрать у Ковалевского что-то еще?
- Кукла или Элисте?
- Да обе, - усмехается болезненно пацан.
- Мою чистую душу, Ковалевский. Не отвлекайся, - щелкаю я перед его лицом пальцами, заставляя сфокусировать взгляд на мне.
- Моя душа явно чище твоей, - снова кривится мужик, - хотя бы потому, что я моложе, а значит косяков за мной меньше.
- И ведь не поспоришь. Так что произошло? – я забираю у него бутылку, отставляю на подоконник, все еще думаю над тем, куда его отправить. Можно, конечно, просто на хер, но тогда непонятно, зачем я вообще с ним возился.
- Ступил, - кается светлый, вызывая у меня этим бесконечное удивление. Принятие и признание своей глупости – первый шаг. Ковалевский не совсем потерян, оказывается. – Но вообще, ты мог бы и сказать! – А нет, показалось.
- Зачем ты сюда вообще поперся? Доронин же тебя отозвал, у Куклы внеплановые каникулы.
- Мы разговаривали с ней вчера, Варя подавлена была, чувствовала себя плохо, говорила, что снова кошмары сниться начали, я просто хотел проверить, убедиться, что с ней все хорошо.
- Убедился, - сжимаю я переносицу.
- Да пошел ты, Зарецкий! – вскидывается светлый и тут же роняет голову на сложенные руки.
Вообще пить не умеет.
- Я-то пойду, рассказывай, давай.
- Я пришел, Варя, как пьяная была, истерику мне устроила. Говорила, что больше так не может, что не выдержит, что ее все достало и вообще, она не собиралась никогда ничем подобным заниматься, что не знает, как это все выдержит, сказала, что устала. Ее правда ноги не держали, и она действительно выглядела не очень: лицо осунулось, синяки под глазами, губы потрескались. Шаталась, сидеть ровно не могла, как будто в ней совсем сил не осталось.
