- Мне нужна помощь, и я готова заплатить, - вдруг вздергивает девчонка аккуратный острый подбородок.
Я поднимаюсь на ноги, обхожу стол, иду к ней. Она старается увеличить расстояние между нами, когда понимает, что я слишком близко, настолько близко, что мне удается рассмотреть зеленые искры на дне карих глаз, небольшую рану от зубов на нижней губе, почувствовать ее запах. Даже запах у нее невинный. Ландышами пахнет. Наверняка, краснеет от слов «сиськи» и «член».
- И чем же ты мне заплатишь? – я растягиваю слова, склоняясь к ее уху, скольжу пальцами вдоль руки. – Телом?
Девчонка дергается, шумно и рвано выдыхает.
- Или, может быть, своей бессмертной душой?
- Я… я… - она сглатывает, зрачки расширяются, слова звучат едва слышно, - нет.
- Что «нет»?
- Мне сказали, что вы…
- Ты.
- Что ты… - девчонка, как загипнотизированная, как послушная кукла, покорная и… скучная до зевоты. – У меня есть деньги. Я могу заплатить.
- Заплатить… Знаешь, чем мне платят обычно, девочка? Кровью, страхом, силой, сексом. Золотой Телец меня не интересует. Это просто бумага.
- Мне больше не к кому обратиться. Мне никто не верит, - шепчет девчонка побелевшими губами. – Страх… Я могу дать вам…
- Тебе.
- …сколько угодно страха, потому что мне очень страшно.
Я не убираю руки с ее плеча, не отхожу, не отодвигаюсь ни на миллиметр. Мне надо, чтобы она боялась, чтобы никогда больше даже не вздумала соваться в «Безнадегу». И да, страхом от нее действительно несет. Детским страхом, бескомпромиссным, нелогичным, наивным. Она боится так, как дети боятся монстров под кроватью, скрипа старых половиц, темного нутра шкафа. Как боятся идти по темному коридору к туалету, поэтому просят родителей оставить ночник включенным. Это… не тот страх, с которым можно сделать хоть что-то, который может быть полезным. Это бесполезный страх, потому что слишком чистый.
- Твой страх – третьесортное дерьмо, девочка. Знаешь, тут как с дурью: есть чистый кайф, а есть разбавленная дрянь. Ты мне сейчас предлагаешь именно второй вариант.
- Я… пожалуйста, выслушайте меня, - лепечет человек. – Я не хочу убивать, – и глаза так трогательно блестят, что меня тошнит.
- У тебя десять минут, девочка.
- Спасибо, - и слезы все-таки катятся по щекам, заставляя морщиться и кривиться. Я отхожу от нее, сжимаю переносицу. Желания утешать нет, желания выслушивать тем более. Кукла так и стоит посреди кабинета, старается справиться с собой, старается выглядеть не так жалко, побелевшие пальцы сжимают сумочку. Кукла маленькая и аккуратная, с ее бежевого зонта на пол уже успела натечь лужа, светло-серое пальто тоже явно мокрое. Кукле холодно в мокром, и она дрожит, но едва ли это замечает.
- Я… я не хочу убивать, - произносит девчонка снова, пока я подхожу к бару.
У владельца бара в кабинете свой бар – ну, ибо гонять туда-сюда Вэла плохо для бизнеса, а ночи у меня частенько выдаются долгими.
Я пробегаю взглядом по бутылкам в поисках Хеннеси, подцепляю по ходу бокал.
- Уже около трех месяцев мне снится один и тот же сон… И я сначала думала, что это просто кошмар, что за ним ничего не стоит, но… - это свое «но» девчонка почти проглатывает и судорожно, рвано вдыхает.
- Но?
- В этих кошмарах слишком много деталей, в них слишком много совпадений с моей реальной жизнью, с вещами и ситуациями, которые происходят со мной и моими знакомыми, семьей. Просто не бывает таких снов, понимаете? Просто не должно быть. Мне мерзко после них и страшно.
- Что тебе снится? – не выдерживаю. Терпение – не мой конек. Забота о запуганных людях тоже.
- Там, в этих снах я… убиваю... Везде кровь, на моих руках и одежде, на лице и…
Я все-таки нахожу чертов Хеннесси, наливаю коньяк в бокал, протягиваю девчонке, молча указываю на диван. Ее трясет так, что зубы клацают. Скорее всего, от холода и страха одновременно.
- И? – скрещиваю я руки на груди, опираясь о стол.
- И я хочу в них убивать, я хочу слышать крики, чувствовать боль и страх. Мне нравится слышать треск костей, мне нравится резать и кромсать, ощущать запах…
- Что за запах?
Неужели наклевывается что-то действительно интересное? Я внимательно еще раз оглядываю девчонку. Она не прикасается к коньяку, просто держит бокал в руках, смотрит в пол, говорит почти без эмоций. Выражение лица не разглядеть за волосами, но я уверен, что нежный девичий румянец превратился в трупную бледность, что губы все еще бесцветные. У нее, кстати, красивые губы. Да и вообще девчонка хорошенькая. Кукла.
- Горький. Я знаю, что он горький… Но во снах всегда сладкий. В этих снах я знаю, что так пахнет кровь. Свежая, еще теплая. И мне это… нравится… - она наконец-то делает глоток из бокала, морщится, кашляет, но потом глотает снова.
В девчонке нет ничего такого, по крайней мере, я ничего такого не вижу. Ни проклятий, ни печати демонов, ни следов бесов или чего-то еще, никакого даже самого простецкого вмешательства. Шизофрения… Ты ли это?
Но и на сумасшедшую она не тянет. Нет следов безумия в этой кукле, как нет сейчас и той жажды крови и чужих страданий, что она себе приписывает. Уж кого-кого, а повредившихся кукушкой я ощущаю вполне себе хорошо. С другой стороны, в этом мире нормальных нет. Все мы со сдвигом, и иные, и люди.
- Ты убиваешь кого-то конкретного?
- Нет, - почти выплевывает кукла. – Не знаю, - говорит уже тише. – Я никогда не вижу лиц. Одежду вижу, тела, кровь и… и то, что внутри. Но лиц никогда. Еще… мне стало казаться, что я не одна. Что делаю все… все то, что делаю, пока за мной кто-то наблюдает. Что именно для него я их убиваю.
- В жертву приносишь? - не знаю, как удается сдержать ехидство. Но каким-то чудом удается.
- Это не жертва. Это… - она всхлипывает, добивает до конца коньяк. – Я не хочу ничего взамен, но мне важно, чтобы оно видело, что я делаю.
- Как ты себя чувствуешь после таких снов?
- Плохо, - бросает она короткое и снова замолкает.
Допустим…
- Почему ты пришла ко мне? Как узнала про это место?
- Родители заметили мое состояние, забили тревогу, - нервно облизывает кукла губы, поднимая на меня взгляд. – Протащили через врачей.
- Ты им рассказала?
Я не сомневаюсь в ответе, который услышу. Как поступит маленькая, послушная, домашняя и очень напуганная девочка? Конечно, все расскажет. Непременно родителям.
- Да. И тогда после врачей случился психолог, - она криво и очень нерадостно улыбается. – Я все еще к нему хожу, и мы все еще копаемся в моем детстве.
- Копайтесь. Говорят, исповедоваться у них легче, чем у священников, психологи не требуют праведничества взамен. Правда, и грехов не отпускают.
