Прости, Лис.
Глава 23
Элисте Громова
Я чувствую спиной жар, стоит оказаться возле Саныча и Гада, оборачиваюсь и матерюсь, потому что теперь, даже если захочу, вернуться в храм не смогу. Периметр полыхает, Зарецкий, мать его, поджег все, что мог.
Языки пламени взметаются в небо, лижут облака, стрекочут и палят кислород. И это не пламя ада, это... оно… другое, рядом с ним мне больно, больно даже смотреть на огонь. Я злюсь, я просто в бешенстве. В таком бешенстве, что почти упускаю момент, когда кто-то забирает тело Алины из моих замерших рук.
Подстраховался, да?
- …Эли?
- Что? – я встряхиваюсь, смотрю на Саныча, понимаю, что не слышала вопрос.
- Что там происходит?
- Не знаю! - рявкаю и тут же с шумом захлопываю рот. Делаю длинный, глубокий вдох. - Зарецкий заставил меня уйти, я вытащила из эгрегора остатки гончей… По крайней мере, все, что смогла найти, и ушла. Он там с этим… Пьет ее…
- Дурак, - комментирует Литвин, - гребаный дебил, - закуривает, лязгает крышкой зажигалки, смотрит, сощурившись, на огонь. – Святоша? – косится он на одного из парней Гада. – Что думаешь?
- Могу попробовать, но… я хрен знает, что оно такое и откуда Зарецкий его вытащил.
- А мы уверены, что это все еще Зарецкий? – спрашивает с сомнением Гад. – Леший, останешься с телом, - добавляет тут же и кивает на вопросительный взгляд Святоши. Мужик пожимает плечами и протискивается мимо меня к кромке пламени.
Иной замирает у границы, всматривается в белесый огонь, стягивает с головы балаклаву и отшвыривает в сторону, следом летят перчатки. Он не двигается какое-то время, словно прислушивается к чему-то, а после все-таки опускается на корточки, достает из кармана обычный мел и бутылку воды.
Я не вижу, что делает силовик из-за широкой спины, понимаю только, что что-то чертит или пишет, быстро и мелко, что-то отрывисто шепчет.
Мне не по себе, мне плохо, и меня шатает. Проглоченный ад все еще бурлит в крови, и, возможно, из-за этого я воспринимаю происходящее ярче и громче. Мне кажется, что небо стонет, что из-за жара плавятся асфальт и воздух. Сильно пахнет озоном, и волоски на моих руках стоят дыбом. У меня не получается почувствовать Зарецкого, его присутствие, потому что он слишком далеко. Бьет по нервам каждый звук и каждая секунда бездействия, я знаю, что снова начинаю меняться, почти слышу хруст собственных позвонков, пытаюсь понять, зачем Аарону нужно было, чтобы я достала из твари остатки гончей.
Что может адский пес, чего не может она?
Но в голове пустота, подстегиваемая волнением, и сосредоточиться на чем-то, выцепить из хоровода обрывочных картинок очень сложно.
- Он хотел, чтобы я стала сильнее, но не только… - произношу вслух, не сводя взгляда со Святоши. – Но сначала план был другой... Должен был быть другим, полагаю, он думал прибить гончую.
- Лис? – Гад берет меня за плечи разворачивает к себе. – Ты о чем?
Я дергаюсь, вырываюсь из захвата, потому что не хочу, чтобы он ко мне прикасался. Мне неприятны его прикосновения, мне неприятно ощущать его настолько близко. Странный, непонятный рефлекс, возможно, благоприобретенный в прошлом. Ведь я знаю, кем был Волков до Гада, что он делал.
- Не трогай меня! – выходит почти криком из-за натянутых нервов. Я отступаю еще на шаг, понимаю, что собачья маска снова на лице, но не считаю нужным ее убирать.
- Извини, - поднимает мужик обе руки, подается назад. Выглядит так, будто действительно сожалеет. – Так ты это к чему?
- Не знаю… - пожимаю плечами. – Просто… Зарецкому важно было избавиться от собаки, уничтожить ее. Зачем? – холодный взгляд золотистых глаз скользит рассеянно по моему лицу. – Тратить на это время, копаться, выискивать… Тратить на это силы.
- Ослабить ее?
- Волков, включи мозги, - рычит откуда-то из-за спины Саныч. – Какая разница, кого жрать, чтобы ослабить Ховринку? Какая разница, чью суть уничтожать? Проще было тащить все без разбору…
- Да, - соглашаюсь. - Но для Аарона разница, видимо, была. И я не понимаю, почему.
- Святоша, как у тебя? – Саныч обходит нас с Волковым, не переставая щелкать зажигалкой, склоняется к мужику, смотрит через его плечо.
- Немного осталось, - нетерпеливо дергает здоровяк плечом, будто отгоняет назойливую муху.
Когда он наконец-то поднимается, огромные руки окутывает слабое свечение, дрожат на коже капли воды, а под его ногами исчезают белые латинские буквы. Бугай касается пламени, просто упирается в него ладонями, как в стену, и огонь, стрекоча и плюясь искрами, расползается в стороны масляной пленкой.
Я проскальзываю первой, когда отверстие становится достаточно широким, и замираю, шагнув за огонь: в воздухе висит мусор. Просто плавает, как бумажный кораблик в воде: ветки, камешки, скелеты листьев, несколько ржавых монет, пшено, что-то еще…
Ад Зарецкого везде, такой огромный, что почти забивает свечение храма, над куполом настоящее зарево, солнечная корона, вгрызающаяся во мрак. И сложно понять, что пугает больше.
- Потом полюбуешься, - легко подталкивает меня в спину Саныч, выводя из оцепенения. Я отмираю, моргаю и срываюсь с места, потому что с этим толчком замечаю трещины, ползущие по зданию, слышу неровный и гулкий плач колокола, ощущаю натяжение пространства.
Мне… нам остается всего пара метров до входа, когда в голове не шепчет, как обычно, а ревет вдруг голодным зверем брешь, заставляя хватать ртом воздух, чуть ли не сбивая с ног голодным воем. Она скручивает и стягивает внутренности в тугой узел, впивается мелким песком в сознание. И тошнота подкатывает к горлу, перед глазами все плывет, колокол звенит громче и надрывнее, летят брызгами цветные осколки окон, земля под ногами ходит ходуном, крошатся камни.
Брешь зовет к себе, и даже если бы хотела, я бы не смогла ей сопротивляться, этому ору невозможно сопротивляться. Но я и не хочу, наоборот несусь быстрее, сбивая дыхание, ощущая боль в боку. Там Аарон. Аарон открыл брешь, и именно поэтому хотел, чтобы я вытащила гончую из Амбреллы: чтобы она не смогла вернуться.
Хрустят под ногами каменная крошка и деревянные щепки от двери, что-то хрустит и трещит за спиной, крошится и ломается, слышится топот ног.
Саныч ныряет в нутро церкви первым, что-то бросая через плечо.
Я не слышу, рвусь внутрь.
Потому что что-то происходит, что-то плохое. Очень-очень плохое.
Брешь орет и воет еще какие-то мгновения, бьет серым по чувствительным глазам. Я всматриваюсь в молочную густоту и… и успеваю увидеть только провал и исчезающие в нем черные крылья, замечаю перья и кровь на полу. Лужи, реки серебристой крови падшего, куски кирпича, перевернутые кандила, свечи, рассыпанные по всему залу, цветные осколки стекла.
