- Я уже как пару месяцев счастливо женат, - в трубке слышится какой-то шорох, потом еще и еще, легкий щелчок, и голос начинает звучать чуть громче. – Поэтому…
- Поэтому от своей жены ты сейчас в сортире прячешься или в коридоре, - хмыкаю. – Мне приятно, - тяну мерзко. – Признайся, я твоя любимая любовница.
- Ты – геморрой на заднице, Аарон. Ошибка молодости, - вздыхает Волков. – Что за свидание?
- Интересно? – тяну удовлетворенно. – Горбатого могила исправит, Гад.
- Ладно, давай пропустим основную часть, в пять утра я не готов восхищаться твоим мастерством интриги. Что случилось?
- Мне надо, чтобы ты посмотрел на одну девчонку. Надо, чтобы проверил, съезжает она с катушек или тут что-то другое.
- Ты можешь…
- Я ничего не увидел, - обрываю я мужика. – Поэтому звоню тебе.
В трубке воцаряется тишина. Я не тороплю, поднимаюсь на ноги, тянусь, разминая не до конца отошедшие мышцы. Время во снах течет странно, не так, как в реальности, и я все время об этом забываю.
- Завтра не смогу, - наконец выдает Волков. – Послезавтра около трех буду у тебя в баре.
- Жду, - бросаю и отключаюсь.
Ну вот и прекрасно.
Глава 5
Элисте Громова
Я возвращаюсь в бар, меня немного потряхивает, скручивает, губы горят и сводит кончики пальцев.
Мне понравилось с ним целоваться. Мне понравилось смотреть не только на его тело, но и на его лицо.
Андрей Зарецкий красив.
Пожалуй, даже слишком красив для мужика. У Шелкопряда очень правильные, почти аристократические черты лица. Высокий лоб, чуть приподнятые уголки губ, словно он всегда насмехается, и тяжелый взгляд. Этот взгляд прошил насквозь, забрал из легких воздух, а из головы – мысли. Этот взгляд почти свел с ума, как и его губы и руки. Когда мужчина держит тебя так, когда в его движениях, вкусе, взгляде, дыхании неприкрытый голод, когда он знает и умеет… Чертовски сложно остаться равнодушной.
Я касаюсь шеи кончиками пальцев, хмыкаю – там все еще мурашки – и возвращаюсь к столику, чтобы расплатиться за кофе, забрать шлем и свалить отсюда.
А мысли крутятся вокруг Андрея Зарецкого и того, что случилось несколько минут назад наверху. У него интересный кабинет: полное отражение сути хозяина. Контролируемый хаос и классика.
Да. Андрей Зарецкий – классика. Сдержан, утончен и показательно расслаблен, пока не дернешь неосторожно предохранитель. Только… я сегодня не дергала, просто кончиками пальцев прикоснулась. А волоски на шее все еще дыбом, и его вкус все еще на губах.
От хозяина «Безнадеги» пахнет виски и грехом. Сумеречный, тягучий, дурманящий запах и вкус. Его хочется запомнить, хочется забрать себе. Впитать.
Я выхожу на улицу и подставляю лицо под капли дождя.
Красотка Монро когда-то говорила, что настоящий любовник может взволновать тебя поцелуем в лоб. Что ж… Зарецкий меня определенно взволновал.
А о том, будет ли у этого какое-то развитие, я подумаю потом.
В конце концов, у меня бывший смотритель, непонятная душа-не-душа, кот, которого нужно успеть пристроить, и туева туча трупов на ближайшие несколько дней.
И где-то между всем этим нужно впихнуть хотя бы одну репетицию с ребятами, потому что вечер в «Безнадеге» - это не то же самое, что вечер где-либо еще.
Пока еду домой успеваю кинуть в чат вопрос. Наличие чатика у собирателей вызывает у меня улыбку, потому что кажется нелепостью. Но в таких ситуациях он незаменим.
Я не задаю прямой вопрос, спрашиваю о том, не случалось ли чего-нибудь странного в последнее время. Мне не нужен повышенный интерес к моей персоне. Впрочем, собиратели вообще не любят особенно трепаться и светиться, поэтому чат чаще всего молчит и не раздражает бесконечным потоком пустого трепа.
Издержки профессии.
А дома я засовываю себя в горячую ванну и открываю список, чтобы проверить то, о чем просил меня бывший смотритель.
Я просматриваю историю за май и июнь. Ничего не нахожу и поэтому листаю остальное. Но ничего особенного все равно не вижу. Нет там закономерностей, странностей, чего-то такого, что заставило бы меня если не насторожиться, то хотя бы задержать взгляд. Просто список имен, дат и мест. Кого-то я вспоминаю сразу, кого-то чтобы вспомнить приходится напрячься, и я зависаю на несколько минут. Всего около четырехсот восьмидесяти имен – по два с половиной землекопа каждый день за полгода. Примерно.
Через два часа я откладываю телефон, погружаюсь в воду с головой, выныриваю, а после все-таки снова беру его в руки. Вода с волос заливает глаза и уши.
Но я не обращаю на это внимания, грызу кончик ногтя, продолжая лежать в уже остывшей воде, думаю и все-таки кидаю в чат еще один вопрос, и все-таки набираю затем Глеба.
Глеб – нынешний смотритель. Толстый, маленький, вечно с испариной на лбу. Он носит твидовые костюмы и замшевые черные туфли, очки в толстой черной оправе, но даже с ними постоянно щурится. У него тонкие губы и мясистый нос, как будто прицепленный с чужого лица, потому что все остальные черты мелкие и невзрачные. Но… он – смотритель. Он жесткий, умный и бескомпромиссный. Его мало чем можно удивить, еще меньше чем напугать. И мне нужно было ему позвонить с самого начала, но я примерно представляю, чем закончится сегодняшний разговор. И желания торопиться не было.
В трубке гудки и стрекот. В ванной ловит хреново.
- Излагай, – голос у Глеба глухой, шелестящий. Он всегда говорит будто с отдышкой. И всегда начинает разговор с этой фразы. Сразу к делу, без предисловий – еще одно его ценное качество в достаточно длинном, на самом деле, списке.
- Я сегодня ездила за душой с утра. Питер-Москва, тридцать второй километр, душа женская, зовут Карина. Причина смерти – авария, - пока говорю, все-таки поднимаюсь из воды, потому что она теперь почти ледяная, накидываю халат и иду в комнату. Динамик тихо пищит о входящем. Наверное, кто-то ответил в чате.
- И?
- Я не смогла извлечь душу, Глеб.
- Что значит «не смогла»? – его голос, обычно скупой на эмоции, теперь изменился. Совсем немного, но для Доронина и такое изменение – почти подвиг.
- То и значит. Нечего было извлекать. Вместо души – какая-то вязкая, липкая жижа, грязная, как погода за окном, мерзкая.
- Свидетели были?
- Были. Я записала номера машин и сделала фотки, выслала тебе до звонка. Ты знаешь, что это может быть?
Глеб молчит, наверное, просматривает снимки. Не уверена, что именно он хочет на них увидеть, это просто фотографии, там ничего нет. Ничего такого, что может прояснить ситуацию.
- Они – люди? – наконец спрашивает смотритель.
