Ну да и черт с ним. В конце концов, Глеб прав – мне надо всего лишь вытащить немного той дряни, что находится сейчас в теле Карины и отдать мужику. На этом все. Мое вынужденное пребывание рядом с ним закончится.
- Расскажи мне, что случилось, - звучит в слишком светлой, бесшумной кабине лифта, пока мы спускаемся вниз. Звучит примерно так же, как «вы хотите поговорить об этом?». Ковалевский явно путает меня с кем-то. С кем-то более болтливым и менее осторожным. С инфантилочкой в беде.
- Я верю в Доронина и его способность складывать звуки в слова, а слова в предложения, - отвечаю, не сводя взгляда с табло, на котором мигают цифры этажей. Тетрисные цифры из пиксельных голубых квадратов. Кабина достаточно просторная, чтобы не усугублять мою неприязнь к этому мужчине. Но недостаточно просторная, чтобы я могла выдохнуть и поймать, ускользнувшее несколько минут назад чувство расслабленности.
Ковалевский шуршит одеждой, дышит, пахнет. У него приятный парфюм: что-то ненавязчивое, мягкое… Табачные и древесные нотки, возможно, кожа.
Он весь такой… Как уютный, плюшевый медведь. Участливый, заботливый, слишком опекающий.
- Убери колючки, Эли. Доронин толком ничего не рассказал, сорвал меня с другого задания, выдал только, что дело срочное.
- С другого задания?
Я хмурюсь, прикидывая возможные варианты. Силовиков у смотрителей в отделе не так много, сотня наберется с трудом. Де юре, как и остальные оперативники состоят в контроле, де факто… Хрен там было. В основном, Ковалевский и его братия ловят сбежавшие души, помогают в поисках потерянных или находящихся в труднодоступных местах, подчищают за новенькими или разбираются с бесами. Работают только в сцепке с собирателями, так какого…
- Лиз кажется, что за ней кто-то следит, - спокойно пожимает Ковалевский плечами, перестав сверлить меня взглядом, обрывая мысль. – Мы наблюдаем.
Мерцает на экране единица, робот сообщает, что мы приехали на первый, и двери открываются, выпуская меня в холл. Я нетерпеливо, слишком торопливо выскакиваю наружу, поворачиваюсь лицом к мужчине.
Вспоминаю скупые ответы в чате, которые успела просмотреть пока собиралась. Лизка не отписалась.
- Давно? – спрашиваю, всматриваюсь в спокойные глаза. Не знаю, зачем хочу это знать, но вопрос срывается с губ прежде, чем я успеваю задуматься о причинах. Ковалевский выходит из лифта, приближается, и мне приходится пятиться от него, в ожидании ответа.
- Около недели, может, чуть больше, - голос у Михаила мягкий, такой же мягкий, как и его лицо, парфюм, движения и шаги.
Кому могла понадобиться Нифедова? Она не самый сильный собиратель, забирает в основном стариков из хосписов, подрабатывает иногда флористом, на рожон никогда не лезет, йогой занимается, дворовых котов подкармливает, бабулек через дорогу переводит. Так что…
- Эли!
Нога соскальзывает и летит в пустоту, заставляя прогнуться в спине, на предплечье сжимаются жесткие пальцы. Рывок и меня впечатывает в Ковалевского, широкая, горячая ладонь ложится сзади на поясницу. Михаил разворачивает меня в сторону. Лицо спокойное, но руки не убирает, пальцы не разжимает, смотрит мне в глаза.
Блеск, Громова.
- Спасибо, - я осторожно высвобождаюсь, отступаю и делаю шаг с чертовой ступеньки.
- Не за что, - раздается из-за спины.
Теперь мне чуть более ясна моя реакция на этого мужчину, и его реакция на меня. Собиратель… я читаю прикосновения.
Но тем не менее, на меня нападает непривычное оцепенение. Скованные движения. Я закусываю нижнюю губу, продолжая спускаться. До боли, почти до крови, чтобы прийти в себя, вынуждаю сама себя расслабиться.
- И как успехи? – спрашиваю, кода мы уже на улице, идем к машине. Мой тон не изменился, двигаться теперь легче. На улице тоже все по-прежнему: все та же осень, все та же сырость, все те же лысые верхушки деревьев и ветер.
У Ковалевского огромный черный монстр. Такой же надежный, как и он сам. Блестит в свете фонарей, демонстрирует то, что считает нужным показать его хозяин, двигатель уже работает, светят лазерные фары.
Мне не хочется лезть в этот сейф на колесах, но выхода нет, и я тяну за ручку.
- Пока никак, - отвечает, пристегивая ремень Ковалевский. – Мы ничего не заметили.
И снова это «мы». Хорошо, что Лиз осталась не одна. Вопрос не в моем к ней отношении, вопрос скорее в профессиональном этикете и чертовой дипломатии. Не хорошо бы получилось, если бы Глеб сорвал Ковалевского от Лиз, оставив ее одну, предпочтя меня ей. Очень нехорошо. Собиратели – злопамятные сволочи, все до одного. Я не исключение.
- Полагаешь, ей показалось?
Михаил только плечами пожимает неопределенно, кривится и переключает передачу.
- Так во что ты вляпалась на этот раз, Эли?
Сейчас чувство, что в ураган. Тот самый, что унес пса и открыл дорогу из желтого кирпича. Вот только мой Изумрудный город больше похож на поместье Адамс.
- Я сегодня пришла за душой… А вместо нее вляпалась в какую-то гадкую муть, Доронин хочет образец.
- «Гадкую муть»? – косится на меня Ковалевский.
- Поверь, - хмыкаю, - когда вытащу, ты поймешь.
Михаил изучает мое лицо в зеркале какое-то время, пытается что-то для себя понять. Взгляд приходится молча терпеть.
А после он снова переключает передачи и сосредотачивается на дороге.
Остаток пути проходит в благостной тишине. Нет, само собой, у Ковалевского еще куча вопросов, но, спасибо тебе Господи, он понимает, что вряд ли добьется от меня ответов на них. Я и так непростительно разговорчива в этот вечер.
Я прикрываю глаза, прислоняюсь виском к стеклу, чувствую, как Михаил бросает на меня короткие взгляды время от времени.
Смешной, честное слово. Он явно меня с кем-то путает. Очень сильно путает.
Время – половина первого и Москва немного притихла, дороги достаточно свободные, Ковалевский кажется сосредоточенным, но при этом странно расслабленным. Ведет уверенно и легко, ровно, плавно, редко перестраивается. Мне все еще неуютно рядом с ним, но теперь не так, как в самом начале. Кажется, что даже удалось вернуть часть ускользнувшей с его появлением меланхолии.
Анатомичка почти безлюдна, сонный охранник молча открывает нам шлагбаум, трет пальцами покрасневшие глаза, щурится от яркого света лазера, провожает внимательным взглядом машину.
Здание старое, пятиэтажное, вырастает слева. Темное и обшарпанное, оно выскакивает из темноты, как восьмилетка, решивший напугать младшую сестру. Скалится и щериться темными окнами. Свет горит только на первом и четвертом этажах. Свет тусклый, приглушенный, потому что окна заляпаны и забрызганы, кое-где изгвазданы краской.
Крыльцо такое узкое, что, когда мы с Ковалевским поднимаемся на ступеньки и замираем у двери, почти соприкасаемся плечами. Непонятно, как они проносят сюда тела. Скорее всего, с другой стороны есть еще одни вход или въезд.
