Он работает быстро, кажется, что без особых усилий, хотя земля влажная и тяжелая. И чем ее меньше, чем тоньше грань между трупом и мной, тем сложнее контролировать то, что сидит внутри…
Собирателя…
Ага, отличный кастрированный полит корректный эвфемизм, прилизанный и приглаженный. Наверное, когда-то такие, как Глеб, придумали его для таких, как Бемби. Я чувствую, как меняется тело, восприятие, мысли. Как прорывается наружу разбуженный, восставший инстинкт. Его потревожила душа… Ради таких душ и были когда-то мы созданы. Старых, испорченных, гнилых.
Я пытаюсь сдерживаться, не выгибать спину и тело, не скрючивать пальцы, не скалиться голодным зверем. Трясет от напряжения, испарина покрывает лоб и спину. Дыхание тяжелое и частое, слишком шумное, будто я бежала.
Я чувствую здесь, вокруг, его присутствие так четко, как уже давно не чувствовала. И мне хочется выслужиться перед ним, как дворняге, тупой шавке. Принести ему в пасти кусок истекающей кровью плоти.
Но…
Сознание все еще со мной. Удерживает от того, чтобы броситься к Шелкопряду, упасть на колени, оттолкнуть искателя и начать руками рыть землю, потому что так быстрее…
- Быстрее, - шиплю, сотрясаясь от дрожи.
Зарецкий бросает на меня короткий, быстрый взгляд. Но я не понимаю, что выражают его глаза, я сейчас вообще мало что понимаю.
Есть какая-то болезнь, что-то… Когда ты слышишь вкус и видишь музыку. Я сейчас будто больна ей, потому что хватаю руками ветер и ощущаю окружающую тишину языком. У нее вкус паленой шерсти и перца.
Я утапливаю левую ногу в земле, все-таки пригибаюсь, раскачиваюсь.
- Эли…
- Просто шевелись, - хриплю.
Мне нужно на что-то отвлечься, мне нужен другой раздражитель, более сильный, чем страх, ненависть и боль души, что все еще заточена в разлагающемся теле. И я пробую сосредоточиться на Ан… Аароне.
Смотрю на его движения, на руки, на спину, отчетливо проступающие сейчас вены. Футболка на нем темная, очерчивает тело, длинные тугие мышцы. Он сильный, двигается легко и плавно, будто не напрягаясь. Темные волосы немного взъерошены, на острых скулах и подбородке щетина. Это красиво. Он красив… но недостаточно, недостаточного для того, чтобы переключиться, только…
Черт!
Первой на поверхности показывается кисть: скользкая, потемневшая, липкая, в земле, как в черных струпьях. В ней или под ней... что-то есть. Кожа вздувается, пузырится, двигается. Кажется, что готова вот-вот расслоиться, лопнуть, выпустив наружу вязкий черный гной и остатки мышц. Сверху полно личинок. Белых и толстых, и мелких, почти плоских. Они шевелятся, падают, ползают друг по другу и по остаткам плоти. Пируют на том, что еще недавно было человеком.
Короткий миг. Один миг, чтобы осознать и заметить это.
А потом меня швыряет вперед против воли, бросает на колени, прижимает к земле. Я все-таки выгибаюсь, извиваюсь, скрючиваюсь, потому что голод невыносим, жажда невыносима. На языке, в горле, пищеводе ненависть. Чужая ненависть, дикий ужас. И больше ничего вокруг.
Пустота поглощает остальное, проглатывает: цвета, звуки и запахи. Вдруг обрушивается из ниоткуда и накрывает окружающее серостью.
Я стискиваю пальцы на запястье, трещит позвоночник, ощущая холод, потому что меня снова выгнуло, в этот раз назад, звенят мышцы. Болезненно-остро.
Я слышу ее. Голос души.
Яростная, сильная, но… испорченная, искалеченная. В момент смерти. Очень тяжелая была смерть… Невыносимая.
Я пробую воздух вокруг, пытаюсь понять, есть ли там еще кто-то, кого можно вытащить. Прислушиваюсь к себе.
Есть. Но…
Он достаточно долго в собственном теле, чтобы застрять, достаточно долго, чтобы теперь не понимать, как выйти. Около месяца бьется. Почти потерял себя.
Я верну тебе имя, Ариз. Ариз – твое имя.
Миром правят слова. Миром правят имена. И мне нужно, чтобы он вспомнил свое. Чтобы услышал и потянулся ко мне, потому что застрял слишком прочно, увяз, как в зыбучих песках.
Выйди ко мне.
Я стискиваю запястье крепче, делаю рваный, короткий вдох и полностью погружаюсь, ухожу на дно вместе с мужчиной, чтобы попытаться вытолкнуть наверх. Каждый раз, как первый.
Его очень легко почувствовать, его очень сложно вытащить. Ариз мечется бестолково, вырывается, выскальзывает из пальцев. Очень сильный и очень злой. Взбешенный. Почти сошедший с ума. Яд гниющего тела проник в душу, почти полностью вытеснил все то, что когда-то в нем было. Было всего месяц назад. И бьется о меня и о стены его тюрьмы ярость. Настоящая жгучая ярость, за которой он не слышит и не видит ничего.
Давай, Ариз.
Выходи, набрасывайся, рви, кусай, ненавидь. Меня ненавидь.
Давай!
Я тяну сильнее, зову громче. Приказываю. Хруст собственных костей и звон в венах оглушает, но… я такая голодная, и этот голод сильнее всего остального: боли, страха, разума. Я чувствую, как в уголках губ скапливается слюна, как они растягиваются все сильнее и сильнее в оскале, как гнется спина и шея.
Ничего не происходит. Душа ускользает, скукоживается. А потом снова взрывается и пульсирует, растет…
Давай, Ариз.
И все то же самое. Опять и опять. Я тяну, он сопротивляется. Бесконечно долго, бесконечно сильно, дразня меня, заводя. Нельзя дразнить такую, как я. Нельзя играть с такими, как я.
Выйди ко мне! Проявись. Вспомни свое имя, Ариз!
Я опять тяну, опять борюсь. Хочется наброситься и уничтожить, но…
Нет…
Он дергается все сильнее и сильнее. Обжигает, колет, режет. Его боль вонзается, кромсает и скребет нутро. Еще бесконечное количество секунд, минут, часов.
А потом в какой-то момент Ариз перестает двигаться. Застывает, замирает, прислушивается. И его страх и ненависть уже не такие острые, не такие сильные, как с самого начала. Они дают рассмотреть душу, увидеть за этим всем мужчину. Сильного, честного, но… немного наивного.
Короткий миг. Миг, за который мне удается разглядеть душу, миг в который я перестаю тянуть… Ему хватает. Хватает, чтобы снова начать падать.
Черт!
Я собираю в кучу остатки мозгов. Это почти подвиг. Я готова вытащить его и так… на живую. Но так вытаскивать нельзя.
Черт!
Делать этого не хочется, но другого выхода нет.
Чтоб тебя.
Я концентрируюсь, отодвигаю голод назад насколько это возможно, хватаю душу крепче и размыкаю губы.
- Ты – гребаный урод, погано жил, погано сдох! – шиплю чужим голосом. - Ты заслужил такую смерть, - дразню его, дергаю. – Единственный сын. Кто же теперь поможет мамочке? Ты помнишь, мамочку, грязный гастер? А сестренку? Кто теперь позаботится о ней? Даже доехать не смог – ничтожество, - я копаюсь в жалких отголосках того, что еще сохранила душа. Их очень мало, но все-таки что-то там есть. Еще трепыхается. – Твоя красавица-сестра, наверняка, ляжет под какого-нибудь русского мудака. Раздвинет перед ним ноги.
