И лезу в карман за мобильником. Пробую собрать мозги в кучу, пока ищу и набираю номер.
Вместо души в этом теле та же черная, вязкая хрень, что и в Карине. И… как-то это начинает настораживать. Оба трупа-то мои…
- Излагай, - доносится отрывистое, почти приказом.
Убью его когда-нибудь.
- Я в парке, где-то на юго-западе. И тут… - не договариваю, потому что не знаю, с чего начать: с личности трупа или с отсутствия души. Что важнее? Какая новость хуже?
- Громова…
- Верховная северного ковена мертва, - все-таки делаю выбор. – Мерзко мертва, как ты любишь. С кровищей, кишками и какой-то извращенной показательной ритуальщиной.
- Отличная новость, Громова, только…
- И у ведьмы нет души, - вываливаю на Доронина вторую новость дня, не давая договорить. Слышу с каким-то странным удовольствием, как мужик давится словами, захлебывается воздухом. Ну, не мне же одной тут чувствовать себя не в своей тарелке. - Вместо нее та же дрянь, что и у трупа с трассы, Глеб.
- Сука…
- Ага, - киваю отстраненно, потому что взгляд опять натыкается на труп, на лужи крови, на сложенные руки, на то, что лежит в них. Язык… Он вырвал ведьме язык… - Пришли кого-нибудь, - отворачиваюсь от тела, встряхиваясь, - и лучше быстрее. Все-таки это парк.
- Гребаная сука… - продолжает изгаляться Доронин. Голос напряженный, приглушенный, почти злой.
- Не буду спорить, - отвечаю, проводя рукой по волосам. – Быстрее, Глеб, - повторяю жестко и отключаюсь.
Маша и правда та еще сука… была…
Черт!
Что ж за осень в этом году такая поганая?
Глава 10
Аарон Зарецкий
Мы возвращаемся с Куклой к машине, когда в кармане куртки оживает телефон. Оживает знакомой и тревожной мелодией.
- Дашка? – подношу я мобильник к уху, внутри скребется какое-то гнусное чувство.
- Андрей, - голос такой, будто она сдерживается, чтобы не закричать. В трубке скрежет, шорохи, помехи и завывание ветра. И мерзкое чувство усиливается многократно. Мозг лихорадочно ищет варианты того, что могло произойти. Что, мать твою, такого могло случиться за те несколько часов, что прошли с момента последнего нашего разговора?
- Дашка…
- Началось, Андрей, - хрипит девчонка в трубку. И мне не сразу удается сообразить, о чем она. Просто потому, что еще слишком рано… Чертовски рано…
А когда доходит, хочется орать матом.
Дашка шумно и рвано дышит, странно, неприятно булькает.
- Я… я не могу это сбросить, - продолжает Лебедева шепотом. – Мне… страшно, - добавляет еще тише. И я сжимаю чертов пластик в руке так, что он почти трещит, прижимаю его сильнее к уху.
- Где ты? – понятно, что не у себя. Понятно, что она ушла из квартиры.
В динамике шорохи, опять бульканья, какой-то треск. И ни одного слова.
- Дашка?
- Я… я на площадке перед домом, в будке. …говорил… открытое…
- Ты молодец. Продержись еще чуть-чуть.
Снова треск и какой-то шорох, я даже дыхания ее теперь не слышу из-за гребаных помех. Помех, причина которых сама Лебедева.
- Да, - совсем тихое наконец, а потом гудки.
Черт!
Рано, слишком рано. Еще неделя до ее совершеннолетия. Дашка не сможет контролировать это дерьмо.
Черт!
- Андрей? Что-то случилось?
Кукла… Да, точно… Кукла…
Я разворачиваюсь к латентной маньячке, наверное, слишком резко, наверное, на роже у меня выражение, далекое от человеколюбия и радости, потому что Кукла шарахается, дергается, отклоняется. Но мне некогда с ней возиться, некогда объяснять. Я делаю шаг, дергаю ее за руку к себе, обнимаю за талию и мерцаю. На лице недособирательницы удивление, любопытство, растерянность и непонятное мне ожидание. Да и хрен с ним.
Плевать, что она успела себе надумать, главное сейчас – оказаться на месте как можно быстрее. Я не хочу подпускать Куклу к Дашке, а Дашку к Кукле, но… какие у меня, мать его, варианты сейчас?
Правильно, никаких.
Именно поэтому я и мерцаю с недособирательницей в руках. Перемещение она переносит лучше, чем многие, ее почти не шатает, и она почти не зеленая. Только пальцы на моей куртке сжимает слишком уж крепко.
Я отмечаю состояние Барби краем глаза, внимание сосредоточено на окружающем пространстве. Привычный двор, знакомые дома, подъезды и окна, обычный полумрак из-за слишком густых крон деревьев.
Вот только…
Только в Дашкином дворе подозрительно тихо сейчас: никаких мамаш с колясками, никакой гопоты на лавочках и возле подъезда, никаких старушек с тележками, проезжающих машин. Вообще никого.
Ни бабы Тани с третьего, ни Сашки из двенадцатого подъезда, даже дворового кота нет.
Плохо. Точнее, хорошо, но на самом деле отвратительно просто.
Я отдираю от себя Куклу, отворачиваюсь, впиваюсь взглядом в спортивную площадку, пытаюсь разглядеть Дашку в будке.
Конечно, ничего не вижу.
- Тебе лучше остаться тут, - бросаю, чувствуя, как разряды тока бегут по телу, как волоски на руках встают дыбом, как ворочается внутри меня темное и огромное. Как напряжено, скукожено и звенит все вокруг из-за того, что происходит сейчас в обшарпанной синей будке возле площадки.
- Что случилось?
- Просто жди тут, - повторяю, сходя с тротуара на дорогу. – Можешь укрыться под козырьком.
Кукла что-то спрашивает или отвечает, я не разбираю слов, спускаюсь вниз по щербатым ступенькам, вглядываюсь в синий металл. Почти чувствую, как напугана Дашка, как старается держаться там, внутри.
Ветер тут сильнее, деревья почти трещат, о чем-то прокурено стонут и бормочут, на губах и во рту вкус озона и молний, пальцы скрючиваются от желания вцепиться в пространство и разорвать, чтобы выпустить то, что концентрируется, собирается и скапливается на этом долбанном пяточке.
Разряды тока тем сильнее, чем ближе я подхожу. Уже не просто щекочут, но бьют и колют. Воздух густой и тяжелый, почти никаких звуков: шума дороги, ветра, даже ударов капель дождя о металлическую крышу не слышно. Моих шагов не слышно.
И Дашку тоже не слышно.
Над землей, в нескольких сантиметрах, висит мусор: пустые банки, окурки, листья и ветки. Все то, что валяется обычно под ногами и остается незамеченным, сейчас в воздухе, бросается в глаза почти так же грубо и нарочито, как большая часть современного искусства. Перформанс, что б его… Дашкин. Личный. Хорошо, что зрителей немного.
Я отталкиваю пустую пивную бутылку, огибаю будку и замираю у входа. От моего прикосновения бутылка падает на землю и разбивается, не вдребезги, но горлышко отлетает к ноге.
