В конце концов как-то же Самаэль с ними управлялся.
- Давай, Элисте.
Но она не слушает, не слышит.
Пес только скалится сильнее, дергается яростнее, сучит лапами, извивается, рычит в ярости, пробует достать клыками и когтями.
Ага, сейчас.
Я отшвыриваю от себя тварь и придавливаю сверху, не давая подняться, хватаю за нижнюю челюсть, сжимая пальцы.
Тут он материален. Да.
Он сходит с ума от ярости и злобы, рвется, корчится, упирается лапами в то, что здесь заменяет землю. Бугрятся мышцы. Они плотные, тугие, тело твари под рукой пружинистое и горячее, плоть обжигает пальцы кислотой, вдавливается.
- Лис!
Надо надавить сильнее или…
Или просто вытащить из твари часть ада.
Я склоняюсь над бьющейся собакой, крепче обхватываю пасть, смотрю в глаза и втягиваю смерть из раззявленной пасти в себя.
Гребаный цыганский поцелуй.
Он льется огромным затхлым потоком, в первый миг чуть не заставив отдернуть голову, чуть не заставив тут же прекратить, отплеваться. Удушливый, пугающий поток.
Все боятся смерти.
Я втягиваю и втягиваю его в себя, давлю и давлю на собаку, концентрируюсь и сосредотачиваюсь только на ней. На чертовом создании Самаэля.
Она точно из первой сотни. Слишком много в ней силы и ярости, слишком много смерти и жажды смерти. Смерти ради самой смерти. У твари даже голод не такой, как у любого другого существа. Она не жаждет крови, она жаждет услышать, впитать в себя последний вздох, все воспоминания, все мечты, надежды. Любые мечты и надежды: зверь не различает света и тьмы. Ему все равно.
И я тяну это дерьмо. Глотаю.
Смотрю в глаза и глотаю. Пока она дергается под рукой, пока скребет лапами дрожащее ничто, условный низ.
- Давай, Эли, черт тебя дери, я не хочу делать тебе больно!
В ответ только отрывистое рычание и отчаянные попытки вырваться, все тот же гнев во взгляде, никакого страха, никакого отголоска боли. Пес вертит башкой. Пробует вертеть. И телом, взбивая вокруг молочный туман.
- Лис!
Рычание. Безумный взгляд.
Если не поможет еще через пару мгновений, придется давить еще сильнее. Придется все-таки…
Тело под рукой наконец-то поддается, пальцы немного проваливаются в плоть, еще один короткий рык и скулеж. Жалкий скулеж, болезненный.
И пес замирает.
Застывает, поднимает голову, которую до этого так отчаянно пытался вырвать из моей руки, смотрит неотрывно в глаза.
Действительно смотрит и действительно видит. Цвет радужки на миг меняется с черного на знакомый индиговый, потом обратно.
И опять.
И снова.
Собака под рукой, начинает дрожать, мелко трястись, каждая мышца, каждая кость… И при этом она не отводит взгляда, не пытается больше вырваться. В один миг становится безвольной.
А я не понимаю, что происходит. Даже представить не могу. Но прекращаю давить и вытаскивать, забирать ее ад. Все еще держу нижнюю челюсть, но и только.
Смотрю. Так же, как в материальной реальности, за телом пса начинают просматриваться очертания Эли: ее лицо, ее губы и спутанные волосы. Глаза…
- Лис…
- Се. Ра. Фим, - зрачок расширяется, собачье тело в миг возвращается на место, становится плотнее, тверже. Что-то неуловимо меняется.
Ад Элисте вырывается на волю из-под моего контроля, сшибает меня с ног, так резко, что я только в последний момент успеваю переместить испуганно взвизгнувшую Дашку себе под бок.
Напротив вверх взмывает пламя. Стена яростного огня, скрывая за собой собаку… Элисте…
Трещит, обжигает, целует жаром крылья и кожу, оглушает на короткие мгновения.
Я смотрю на это яркое, неуместное в пустоте пятно, смотрю и чувствую, как сдавливают голову и грудь тугие титановые кольца. Смотрю на рваные, ало-кровавые языки, танцующие в сером воске, задыхаюсь. Мне кажется, что на собственной коже я чувствую пепел и сажу.
А потом сквозь гул и рокот огня, сквозь треск сухих поленьев до меня доносится голос. Мертвый голос. Знакомый.
- За что твой Бог и его слуги простили меня, серафим? – звучит безжизненное эхо, заглушая рев пламени. - Почему мне даровано такое прощение?
Внутри огня – силуэт. Размытая, невнятная фигура, как фитиль. И пока этот фитиль есть, есть и пламя. Вокруг запах паленой плоти, кожи, кипящей крови. Мерзкий запах.
- Ради этого ты так отчаянно тащил меня к своему богу, ради такого прощения?
Гул в моей голове нарастает, почти разрывает, заставляет скрипеть зубами.
Первые несколько мгновений.
Гул, ор, звон. Я не могу пошевелиться, вдохнуть, моргнуть. Не могу разлепить собственные губы.
Ревет пламя, смеется каркающе из его нутра человек.
- Тебя он тоже простит, как думаешь? Так же?
Я все-таки вдыхаю. Втягиваю раскаленный воздух, закрываю глаза и встаю на ноги, поднимая Дашку.
- Грязный прием, тварь, - цежу сквозь зубы.
Больше не мелочусь, простой взмах, просто расправить, выпустить все крылья, выпустить всего себя.
И пламя тут же гаснет, исчезает в мгновение жар, треск, голос, как будто и не было. Вообще все исчезает. Только собака все еще на месте, все еще смотрит на меня, стоя на дрожащих лапах, а потом валится вниз.
Еще миг и на ее месте – Элисте.
Она лежит неподвижно, с закрытыми глазами. Как и Лебедева, другая здесь: тоже тоньше, светлее, с длинными волосами, укрывающими тело. Почему-то здесь у нее темные волосы, завивающиеся крупными кольцами.
Лис уходит, бледнеет с каждым мгновением и растворяется в тумане, будто поглощенная им. И только после ее ухода я встряхиваюсь, снова нахожу собственную связь с телом, подставляю локоть для Дашки.
- Пора выбираться, мелкая. Просто глаза закрой и почувствуй собственное тело.
Лебедева кивает.
И я утягиваю нас из этого… чем бы оно ни было.
Открываю глаза там же, где и закрыл, напротив – Дашка, немного осоловевшая и растерянная, на полу у ее ног – собирательница, такая, как обычно, без призрачной маски собаки на лице, без натянутых канатов-мышц. Эли лежит на боку, дышит ровно, глаза закрыты.
Я осторожно тянусь к ней, чтобы понять, не навредил ли, не придушил ли ее пса, не рассчитав силы, не утянул ли слишком много. Чувствую, как мой ад обволакивает тонкое тело, как скользит вдоль, прислушиваюсь к ощущениям. К счастью, Громова просто спит, восстанавливает силы и сшивает прорехи в потрепанной шкуре чудовища.
Я встряхиваю руками и сосредотачиваюсь на Дашке.
