- Как ты, мелкая?
- Устала, - еле ворочает она языком, голос тихий, глаза закрываются, кажется, что без ее ведома и контроля. – И очень испугалась.
- Больше такого не повторится, - говорю, прижимая девчонку к себе. – Обещаю. И прости, что не был рядом. – Она теплая и острая: все те же угловатые черты лица, костлявые локти и коленки. На левой – темнеют синяками следы пальцев Эли.
Мелкая смотрит удивленно первые несколько секунд, а потом просто качает головой. Ее клонит в сон, даже Элисте, лежащая рядом, вызывает лишь еще один короткий удивленный взгляд.
Но, несмотря на усталость, соображает мелкая все еще хорошо, достаточно хорошо, по крайней мере, чтобы сложить два и два.
- Дурак ты, Зарецкий, - будущая верховная тяжело прислоняется к кровати, выбираясь из моих рук. – Спасибо тебе, - проводит рукой по волосам и снова возвращает взгляд к Громовой. - И ей, наверное, тоже спасибо, - бормочет едва слышно и хрипло.
- Ложись-ка ты спать, Дашка, - я встаю и помогаю Лебедевой перебраться с пола в постель.
- А…
- Мы поговорим обо всем, когда ты проснешься… когда вы обе проснетесь, - я стараюсь убрать из голоса рычание и не показывать мелкой степень собственной ярости. Надо чем-то занять руки, почти жизненно необходимо, поэтому я старательно поправляю чертово одеяло. – Я вернусь еще до того, как вы проснетесь.
- Куда ты…
- Все, - качаю головой, касаюсь кончиками пальцев лба мелкой, - спать.
Дашка проваливается в сон тут же. А я перемещаю руки под цыплячью шею.
Надо перекрыть вообще любой доступ к ней. Абсолютно любой. Даже самый маловероятный. Я вытаскиваю из себя кусок сырого, плотного ада и пеленаю в него мелкую с ног до головы. Она будущая верховная. Темная. Ад навредить ей не сможет.
Через несколько минут, когда Лебедева полностью закрыта, я поднимаю на руки Громову и отношу к себе в спальню. Проделываю с ней все то же, что и с Дашкой, стараясь гнать от себя мысли о том, что случилось в сером нигде.
На самом деле получается прям хреново. Прям очень хреново.
Огонь, ее фигура в языках пламени, слова, все еще звучащие в голове похоронным колоколом. Не понимаю, почему сознание так упорно за них цепляется, почему они продолжают всплывать.
Эли – адский пес, читает в душах. Она считала меня с поразительной легкостью, потому что я касался уродливой собаки, потому что последнее, о чем мы говорили, было прошлое. Этот самый голос, этот самый костер, площадь, мощеная камнем, толпа, как вороны на погосте.
Память – странная штука. Я не помню лица человека, не помню даже цвета его волос, а вот голос и слова помню. Каждое его слово, смех.
Башка трещит.
То ли от злости, то ли от растревоженных воспоминаний. Я бросаю на Громову последний взгляд и выхожу, спускаюсь вниз, вытаскивая телефон.
Сообщение от Клима искушает, манит и зовет, но… До того, как я навещу северный ковен, мне надо закончить еще одно дело.
Неплохо бы, конечно, еще заглянуть к смотрителям и посмотреть на тела, но… Проблемы надо решать в порядке очередности. А с учетом произошедшего на первом месте Дашка и ее безопасность, не только от северного ковена, но и от любых других ведьм. Поэтому я оставляю коту – сладко дрыхнущему на моей подушке – пожрать, а сам мерцаю в «Безнадегу».
К моему удивлению в баре – битком. Вэл зашивается, носятся между столиками девчонки, за дряхлым, как моя совесть, пианино - Мэри. Снова пьяна вусмерть, снова просто сидит и пялится на клавиши, не в силах к ним прикоснуться.
Еще полчаса и начнет реветь, еще через час Вэл под громкие протесты отправит красотку домой, чтобы через неделю я нашел ее на этом же месте в точно таком же состоянии: с размазанной помадой после спешного минета и мелкими смятыми купюрами в сумочке.
Мэри…
После смерти мужа немного тронулась головой, несчастная Мэри – Мария Колесникова по последнему паспорту – живет в своем мире так давно, что уже, кажется, и не помнит, когда жила по-другому. В бар она приходит по пятницам, заказывает бутылку водки и пялится на чертово пианино. Ратмир любил слушать, как она играет, Ратмир действительно любил свою жену. Любил так, как только мог человек любить иную. И она любила его. До сих пор любит.
Человек – самый отстойный выбор для иного, полная задница.
Вэл обеспечивает Мэри водкой, зал бара – третьесортным сексом в подворотне, «Безнадега» делает блеклые, отрывочные воспоминания картинками с дополненной реальностью. В баре светлая разговаривает с мужем, в баре ей кажется, что он сидит рядом с ней за дряхлым, чихающим пианино, кажется, что отвечает на вопросы, смеется пьяным шуткам, гладит волосы и улыбается…
Человек – очень хреновый выбор. Визиты сюда – тоже выбор, но уже другого сорта. И не менее хреновый, должен заметить. Воскрешать из мертвых я не умею, увы и ах, жизнь – иногда полный отстой.
- Босс? – отрывает меня от разглядывания девушки голос Вэла, - я думал…
- Подумай в обратную сторону, Вэл, - качаю головой. – Оставь вместо себя кого-нибудь из девчонок и поднимись в кабинет, надо поговорить, - я перегибаюсь через стойку, подхватываю бутылку бренди и мерцаю к себе.
Почему-то пьяная, потасканная иная все еще стоит перед глазами, вызывает горечь на кончике языка. И мне приходится прилагать усилия, чтобы отогнать этот навязчивый, прилипчивый образ. Помогает простая необходимость связаться с Советом. И я должен успеть как раз до появления бармена тут. Надеюсь, что звонок будет коротким, мне не особенно улыбается сегодня разговаривать. Даже челюстью шевелить больно: каждое движение отдается в воспаленных мозгах.
К удивлению, у Саныча срабатывает голосовая почта, и я выдыхаю с облегчением. Автоответчик точно сэкономит мне время, а главе Совета – нервы. Я быстро надиктовываю голосовое и прежде, чем мужик успевает поднять трубку, отключаюсь. Вытаскиваю из тумбочки бокал, наливаю в него бренди и следующие пару минут наслаждаюсь напитком. Вдыхаю запах, катаю на языке.
Давлю воспоминания. И головную боль.
В основном воспоминания, конечно, класть мне на трещащую башку. А они лезут, как тараканы в темноте кухни, как крысы, как мясные мухи на падаль. Подробности, детали, даже запахи и звуки. Все то, что я считал давно погребенным под слоем новых лиц, лет, веков, других деталей и событий, вдруг отряхнуло пыль и пепел, комья тысячелетней земли и протянуло ко мне изъеденные временем, но сильные руки, вонзило отравленный кортик через левую глазницу прямо в мозг.
Я помню теперь дом у леса и шум моря, вкус вина на губах и запах цветущей вишни. Середина весны на севере Франции: краски и стрекот, щебет, клекот, сошедшие с ума от запахов и звуков соловьи. Первые дикие травы. Почему-то помню, как пахло смятой, сочной травой. Помню темный, потрепанный плащ в заплатках на внутренней стороне и длинные пальцы, тянущиеся за яркими синими цветами. Горечавка.
