Боль, крики, слезы, мольбы о помощи, страх, надежда и неверие, психоз, безумная эйфория, злость. Все смешалось в кислотный, ядовитый клубок.
Присутствие мертвых.
Я стараюсь отбросить чужие, старые и новые чувства, стараюсь не обращать внимания на призрак ребенка по левую руку от меня, осторожно пробираюсь вперед. У призрака сломана правая нога и размозжен череп, кровь такая яркая, что кажется свежей. Мальчишка сидит на полу и чертит в пыли цифры: от одного до шести. Пропадает совсем из моего поля зрения, вырисовывая круг шестерки, только через несколько минут.
Призраки здесь… как Кит у Шелестовой: их не принимает ни ад, ни рай, они не могут уйти в Лимб. Эти духи - блуждающие души, слишком слабые и измученные в момент смерти, чтобы услышать зов и переступить черту, слишком привязанные к месту. Прикоснись я к такой душе, и ее сотрет.
Или, наоборот, слишком сильные, слишком крепко держащиеся за жизнь на земле, притянутые к месту, людям, событиям уже по собственному желанию и воле. Вытащить их отсюда и отправить в Лимб не уничтожив, впрочем, тоже невозможно.
Вот и бродят по Ховринке, питая это место собой, питаясь от него сами.
Одни копят силы, другие не могут порвать связь. Пугают любителей пощекотать нервы, бомжей, случайных прохожих и… ведут некое подобие жизни.
Страх – очень сильная эмоция, в ней много энергии. И Амбрелла эту энергию проглатывает с благодарностью.
Я наконец добираюсь до нужного мне проема, проскальзываю внутрь, чуть ли не врезаясь в другого призрака, и осматриваюсь.
Игоря нет.
Ответа на мое сообщение тоже нет.
И я лезу в карман, достаю мобильник и набираю номер, вслушиваюсь в телефонные гудки и окружающую относительную тишину.
А в следующий миг опускаю руку со все еще набранным номером бывшего смотрителя, чувствую, как появляются первые мурашки на шее сзади.
Я слышу тихую вибрацию откуда-то сверху. И больше не слышу ничего.
Чудесный, мать его, день!
Второй, третий, четвертый этажи.
Чем выше я поднимаюсь, тем громче жужжание. Тем отчетливее я понимаю, что телефон такие звуки издавать не может. Не настолько громко.
Лестничные пролеты, выбоины и сколы, мусор на ступеньках, холод по лодыжкам, подвальный запах. Возможно… Только возможно я чувствую металлический привкус на кончике языка.
Пока поднимаюсь все выше и выше, концентрируюсь не на собственных ощущениях, но на инстинктах собирателя, так и не успевших, по сути, уснуть.
Тело ломит нещадно, даже небольшие изменения приносят гораздо больше боли, чем обычно, кажется, что болит даже кровь венах. На миг, где-то между четвертым и пятым этажами, перед глазами снова появляются мерзкие черные мушки.
Но мне некогда на это отвлекаться, потому что чем выше я поднимаюсь, тем отчетливее назойливый, мерзкий звук. Зудит, нервирует, похож на скрежет иголки по стеклу, на вату на зубах.
Следов крови я не вижу, по крайней мере, следов свежей крови. Ни на ступеньках, ни на стенах, ни на лестничных пролетах.
Черт!
Я опоздала на пять минут. Что могло произойти с бывшим смотрителем за жалкие пять минут? Что могло случиться, что его телефон наверху, а его самого нет? Ховринка, конечно, не детская площадка и не сказочный замок, но… Она не настолько сильна, чтобы суметь причинить серьезный вред иному, пусть и слетевшему с катушек. Ладно, не просто слетевшему с катушек, но и вляпавшемуся в какое-то дерьмо, судя по всему.
Я зла.
Я зла так, как только может быть зол поднятый в несусветную рань, заведенный собиратель. Я зла и заведена тем, что случилось сегодня ночью. Азарт и адреналин охоты все еще кипят во мне, все еще дразнят. Мертвые ведьмы слишком быстро разбежались, слишком легко испугались, только подстегнули аппетит. Я – псина – разодрала на ошметки не больше десяти, остальных просто потрепала. И я все еще слышу сладкие, испуганные крики в ушах. И кажется, что голод, дремавший до сегодняшней ночи, никогда еще не был таким сильным и безжалостным, таким требовательным и настойчивым.
Меня почти трясет из-за того, насколько хочется отпустить себя на волю и устроить из Ховринки персональные охотничьи угодья. Здесь много душ. Гнилых, черных, опустившихся, воняющих падалью и разложением. Я слышу, как они прячутся в стенах, как возятся под полом, напоминая крыс, чувствую, как следят за моими движениями, замечаю краем глаза легкие колебания воздуха то у левого, то у правого плеча. Безумие, гнев, похоть. Такой манящий, будоражащий коктейль. Просто повернуться на едва слышный шепот, просто остановиться на мгновение, просто…
Так.
Закончили.
Я делаю глубокий вдох, потом выдох, сжимаю челюсти до хруста. Тру виски, не сбавляя шага, продолжая подниматься по ступенькам.
«Ты моя-я-а-а-а-а»
И жар опаляет спину, толкается в груди с такой силой, что хочется одновременно рычать и кататься по полу. Простреливает позвоночник электрический разряд.
Еще один глубокий вдох и длинный выдох, еще пять ступенек за спиной и испарина на висках, несмотря на сквозняк.
В задницу послан будь.
Я скалюсь. Делаю еще несколько вдохов и еще несколько шагов, сосредотачиваюсь на том, что действительно важно. Звук – зудящий, надоедливый – все громче и громче.
Меньше минуты и я наконец-то оказываюсь на лестничной площадке пятого этажа, ныряю в проем. Осматриваюсь разочарованно. Здесь пусто, если не брать в расчет следы недавнего пребывания бомжей: сложенные из кирпичей кострища, пустые бутылки и консервные банки, шприцы, какая-то ветошь.
И в дальнем от меня конце, под окном, жужжит и мигает экраном мобильник Игоря.
Вот только… жужжание, которое я слышу, издает не бесполезный теперь кусок пластика.
Оно слишком громкое.
Невероятно громкое.
Я отключаю свой телефон и засовываю в задний карман, иду к смарту бывшего собирателя. Смотрю под ноги, внимательнее, чем до этого. Но снова не вижу крови. Не вижу ничего такого, что заставило бы меня насторожиться: все почти до омерзения стерильно.
Кроме разве что…
Того самого жужжания. Оно странно ровное и монотонное, без перерывов и пауз. Откуда-то сверху.
Поржавевшая, ободранная лестница ведет на крышу главного корпуса. Частички ржавчины опадают к ногам, когда я касаюсь перекладины. Она неприятно шершавая, колючая, кажется ненадежной.
Но это только видимость.
Я помню, как как-то извлекала труп у этой самой лестницы. Мужика повесили то ли обдолбавшиеся наркоши, то ли в конец охреневшие сатанисты. А мужик был хорошим. Сейчас редко такие встречаются: двое детей, золотые руки, честный, надежный, как скала. К Шелестовой в отель попал, потому что до последнего о своих заботился.
