Петухи, и брамовские как раз, подерутся, разнимешь их — они встанут и, кажется, пыль со штанов сейчас стряхнут.
Ослица стоит на размякшей земле возле кучки навоза. Еноты подставляют ладошки под капель. Аисты запрокинули головы в небо и стучат. Цапли замерли на одной ноге, как йоги в парке во время занятий.
Белили мы яблони, водили по стволам щеткой, под деревьями, как будто бы тоже в побелке, гуляли в саду гуси.
Все подсвистывает кругом, и гогочет, и трубит, тенькает, кукарекает, кудахчет.
Белье, и такое бывает весною, подморозит. В пододеяльник прищепки даже вмерзнут. Рубашка из-за пыльцы станет желтой.
В лужах пыльца, и в пыльце усы зверей. Звери пьют и в пыльцу свои усы окунают. Пыльца с усов течет.
«Помогаешь» животным линять, снимаешь во время линьки с них вылинявшую шерсть. Все вольеры, как ни пройдешь весной по зоопарку, в комочках, клочках шерсти.
Тополиный пух, шерсть — все кругом летит. Вероника перед стиркой карманы в наших куртках проверит, а там шерсти!
Косуля-робинзон
Поля и убегающий луч. Поля, ненадолго освещенные закатным солнцем. Когда луч отодвинулся уже от тебя и бежит, бежит, бежит, и огромная тень накатила на поле очень быстро.
Поля с кротовьими бугорками и холмами. С дырками на земле от путей полевых мышей, с узорами от их зимних подземных переходов.
Ходили с Вероникой весной вдоль реки Великой, небо было огромное и синее. Замерев, верещали в небе жаворонки. Тропинка над речкой петляла, шла извилисто.
В полях молодая трава пробивалась. Многие поля были выжжены, но трава постепенно пробивалась.
Под ногами потрескивал лишайник. По нему приятно идти, чувствуя под подошвами потрескивание.
Блики солнца уносились водой, лучи солнца отражались в реке и разносились очень быстрым течением, но не прогревали тогда еще воду, не пробивались настолько в глубину.
Слышно было, как у рыбаков на спиннинге перематывается катушка. Лодки с рыбаками встречались бортами, разъезжались.
Старая железнодорожная насыпь-узкоколейка возвышается недалеко от нашего дома над полями и соединяет своим невидимым поездом деревни и сады. Там все шпалы и рельсы заросли. И мы часто по насыпи гуляем.
На насыпи быстрее всего тает весной снег. На насыпи быстрее всего весной расцветают верба, ольха, ива. Стволы тонкие, ты идешь и деревья раздвигаешь.
Если холм возле озера, на вершине всегда обязательно кострище. Постоишь и посмотришь на простор. С высокого холма очень часто виден полет ястреба.
В безветренных лесах мы садились у оснований нагретых солнцем сосен. И у нагретых берез.
Неожиданно почувствуешь: река где-то рядом, но ее пока не видно. Увидишь аиста и невольно потянешься к нему.
В зоопарке каждый занят уборкой, уборкой, а на прогулках мы вместе. И без этих прогулок, без наших общих прогулок с Вероникой и Андреем моя жизнь здесь была бы неполной.
Веронику укусила недавно гадюка за сапог. Капельку яда было видно. Вероника стерла капельку яда с сапога комочком сухого мха, и мы опять пошли бродить по холмам, подниматься на них и потом спускаться.
А во время огромных разливов, когда вода заливает участок, лебеди, гуси в воде плещутся, утки подбегают к воде и плещутся и воробьи подлетают к маленьким лужам и купаются, нерадостно только косуле Даниилу.
Его вольер весной сильно подтапливает, и, пока вода не спадет и не уйдет, он, окруженный подступившей водою, не сдается, живет на «островке». Жмется на пятачке своей суши. Лень мочить копыта. Вода понемногу отступает, и родные владения к косуле возвращаются.
Глава пятая
Мели, Емеля, твоя неделя. Записки об обезьяне на печи
Мы стоим с прислоненными ладонями
Ляля, наша обезьяна-верветка, живет зимой на печке. Летом — на улице, а зимой — на печке (хотя у нас и калориферы современные, и лампы люминесцентные, и ультрафиолетовые, и согревающие — все есть).
Просто печка (а вы, наверно, не пробовали) — настоящее тепло. Потрескивающее, и иногда даже с искрами и тягой.
Любая печка — это всегда первым делом гудение и тяга, когда огонь уже разгорится, это дух смолистый.
Любая печка — это растопка. В растопку добавляешь газеты. Дрова везешь на санках.
Наши местные деревенские жители называют газету с незатейливыми окрестными новостями «брехунок».
И перед тем как закинуть его в печку, «брехунок» еще раз перечитаешь и ладонью разгладишь (если газетный лист мятый), хотя уж тысячу раз и разглаживал, читал.
Печки как разинутые пасти драконов с высунутыми языками огня. Тоже «постояльцы» зоопарка. Мы кормим их и топим (топим печки, а дровами кормим «драконов»).
На перерасход березовых или ольховых дров ворчит зимой Андрей. Когда исчезают дрова. Осенью дрова привезли, а к окончанию зимы или началу весны они уже исчезли.
Снег под ногами поскрипывает, во время снегопада кружится (и павлин белый в вольере зимой тоже кружится).
Зайдешь в помещение, и к растопленной печке захочется прижаться.
Мы заходим и прислоняем к кирпичной кладке на печке свои ладони и стоим с прислоненными ладонями. Сушим варежки. Ляля-верветка на нас смотрит. И свешивается с натопленной печки ее хвост.
Сырой лучок и яичко, ломоть хлеба
Ляля смотрит в окно на белый снег и время от времени переворачивается на печке блаженно с боку на бок. Потягивается и нежится.
Ногу вытянет и перебирает сантиметр за сантиметром на ней шерсть тоненькими аккуратненькими пальцами. Переберет на одной ноге и на другой, потом возьмется за хвост. У Ляли красивый длинный хвост, и она перебирает его в руках, как телеграмму.
Сидя опять же на печи, как обезьяны и умеют сидеть, ну то есть «на попе ровно», она отдирает от головки ядреного и иногда даже пропеченного уже лука по листочку. Лук развешан у нас тоже над печкой, и иногда он от жара испечется, а печеный лук очень сладкий, очень мягкий. Как картошечку, его в руках вертишь (а иногда и подуешь на него).
Ляля и сырой, и печеный лук с одинаковым наслаждением жует. Сырой лук она жует еще с похрустыванием! И глазом не моргая от фитонцидов. Сама луковицу очищает от шелухи.
