В 1579 году Джон Стаббс сочинил язвительный антифранцузский трактат «Обнаружение зияющей пропасти», в котором обвинял некоторых злокозненных «угодников» и «политиканов» в пропаганде интересов французского двора, «где Макиавелли — их Новый Завет, а атеизм — новая религия». Он окрестил потенциальный брак «мезальянсом» и «порочным союзом», подобным союзу чистоплотного быка и чумазого осла; опасность появления папистского наследника была слишком велика, чтобы ее стерпеть. К тому же возраст Елизаветы уже не позволял иметь детей, поэтому брак не послужил бы никакой цели. Памфлет церемонно сожгли в кухонном очаге Стэйшенес-Холла, однако Стаббса ждало дальнейшее наказание. По делу опального памфлетиста состоялось судебное разбирательство в Вестминстере, где его признали виновным в написании «крамольных трудов». Королева хотела смертного приговора, однако ее убедили, что такую меру наказания сочли бы слишком суровой. Вместо этого суд постановил, что виновнику следует отрубить правую руку. За несколько секунд до того, как приговор был приведен в исполнение, Стаббс воскликнул: «До удара судьбы уже рукой подать», — один из немногих случаев, когда жестокое наказание сопровождалось игрой слов. Когда палач отрубил ему правую руку, Стаббс снял свою шляпу левой рукой и крикнул «Боже, храни королеву», а затем упал без сознания.
Другое происшествие почти вплотную коснулось самой Елизаветы. Когда она в компании Симье совершала речную прогулку по Темзе на королевском баркасе, один из лодочников был ранен выстрелом с другого судна; тут же поднялся переполох, витали слухи о существовании заговора с целью убийства Симье или самой королевы. Впрочем, все оказалось чистой случайностью, и королева простила нечаянного нарушителя со словами, что «я не поверю ничему о своем народе, во что никогда не поверят родители о своих детях».
Молодой герцог Анжуйский прибыл в Англию в середине августа; он приехал ни свет ни заря, когда Симье еще крепко спал. Герцогу не терпелось засвидетельствовать свое почтение королеве, однако Симье уговорил его отдохнуть с дороги. Посол все же отправил королеве письмо, в котором объяснял, как убедил герцога немедленно «лечь в постель»: «Богом клянусь, как бы я желал, чтобы Вы сейчас были с ним, и тогда он мог бы поведать Вам, не таясь, свои мысли». Официально о приезде Франциска Анжуйского еще не объявляли, и во время дворцового бала на следующей неделе он скрывался за занавесом; королева, кружась в танце, делала жесты в его сторону, которые придворные будто бы не замечали. Через четыре дня Франциск уехал, получив известие о смерти близкого друга, однако успел произвести впечатление. Она назвала его своим grenouille, «лягушатником».
Следующая парламентская сессия была назначена на октябрь, однако королева отсрочила ее, чтобы избежать неприятных обсуждений ее брака; она уже привыкла к вмешательству палаты лордов и палаты общин в матримониальные вопросы, однако в этот раз решила его не поощрять. Вместо этого она собрала свой совет на торжественное заседание, чтобы выслушать рекомендации его членов. Фактически советники заседали несколько дней, а однажды пробыли в зале собраний с восьми утра до семи вечера, не отлучаясь ни на минуту. В совете наблюдался глубокий раскол, семь членов выступали против брака, а пять — за него; поэтому они обратились к королеве и попросили высказать свое настоящее мнение по обсуждаемому вопросу. Лишь тогда они могли бы решить проблему.
Елизавета разрыдалась. Она хотела, чтобы советники вынесли однозначное решение в пользу свадьбы, а теперь ее вновь объяла неизвестность. Он отстаивала идею своего союза с герцогом Анжуйским и позднее в тот же день высказывала убедительные аргументы в ее пользу. Однако она прекрасно осознавала, что этот вопрос разделил во мнениях страну точно так же, как он разделил совет. Более того, без его безоговорочной поддержки Елизавете было бы весьма непросто добиться согласия парламента, в котором все больше преобладали бескомпромиссные протестантские взгляды. Королева приостановила работу парламента еще на три месяца — впрочем, уже без прежней нерешительности и сомнений. Она даже подписала брачный договор, с тем условием, что ей предоставят два месяца, чтобы привлечь на свою сторону подданных или бросить эту затею.
По всей видимости, слезы королевы перед членами совета были совершенно искренними и свидетельствовали о ее глубоком разочаровании и безысходности: у нее похитили последний шанс устроить свою супружескую жизнь. К тому времени относится портрет королевы, заказанный Кристофером Хаттоном и приписываемый кисти Квентина Метсиса, на котором она изображена стоящей позади колонны, украшенной медальонами Дидоны и Энея из «Энеиды» Вергилия. С другой стороны от нее расположился глобус, демонстрирующий морские путешествия англичан. Символизм картины вполне очевиден. Подобно тому как Эней вынужден покинуть Дидону, чтобы исполнить свое высшее предназначение и основать великий город, так же и королева должна забыть свою любовь к герцогу Анжуйскому и создать свою империю. В это время стало появляться множество портретов королевы со сложным аллегорическим смыслом, в которых целомудрие и империя представляли собой равнозначные ценности. В период между 1579 и 1583 годами было написано не менее одиннадцати портретов с «ситом» — символом целомудрия. Вечно молодая и непоколебимая королева стала, таким образом, символом деятельного и несокрушимого правящего класса.
Между тем ее внутренная досада порой принимала довольно своеобразную форму. Ее возмутило, что отдельные подданные осмеливаются носить поверх рубашки или блузки воротник-фрезу такой же высоты и размеров, что у самой королевы; в связи с этим вышел парламентский закон, разрешавший уполномоченным королевским придворным стоять на перекрестках и, вооружившись ножницами, обрезать все воротники, превышающие допустимые размеры. Елизавета запретила дворянам носить рапиры больше определенной длины. Ее вкусы могли по-прежнему удивлять экстравагантностью. Она приобрела шесть венгерских лошадей, чтоб запрягать в королевскую карету, и выкрасила их гривы и хвосты в ярко-оранжевый цвет.
Английский хронист Рафаэль Холиншед рассказывает другую историю о гофрированных воротниках, относящуюся к 1580 году, которая представляет то время в довольно занимательном свете. Одиннадцатилетний мальчик из Суссекса пролежал в трансе десять дней; проснувшись, он обнаружил, что в нем появились качества прорицателя или моралиста. Он резко отчитал слугу за его «огромный и безобразный» воротник на шее и сказал, что «лучше ему облачиться во власяницу и посыпать голову пеплом, чем выставлять себя на посмешище, словно угодник черта»; после этих слов слуга расплакался, взял нож и, сорвав воротник с шеи, разрезал его на мелкие клочья.
В первую неделю апреля 1580 года мощное землетрясение прокатилось по всем юго-восточным областям Англии; жители Лондона в паническом страхе выбегали из домов на улицы, а некоторые утесы Дувра раскалывались и падали в море. Шпиль сорвался с башни Вестминстерского аббатства, а камни, упавшие с крыши школы Крайстс-Хоспитал, убили двоих детей. В памфлете, созданном в то время, Томас Чечьярд писал: «Диковинные сдвиги и толчки земли сотрясали Лондон, а церкви, дворцы, дома и иные сооружения трепетали и содрогались так, что стоящих в них кидало из стороны в сторону, а те, кто сидел, попадали со своих мест». Землетрясение восприняли как знак божественного возмездия, настигшего празднолюбивый и расточительный народ.
