В то время на Елизавету и ее советников сыпались упреки в нерешительности и нерадивом управлении страной. Томас Уилсон в собрании сочинений под названием «Государство Англия в 1600 году от Р. Х.» сетовал, что тайные советники «допускают лишь немногих до дел государственной важности из-за страхов их разглашения, — рискуя тем самым обнаружить свои махинации, — поэтому позволяют очень немногим достичь важных позиций». Да и, по правде говоря, королева не становилась моложе. В том 1596 году она достигла переломного шестидесятитрехлетнего рубежа, внушавшего столько благоговейных страхов. Епископ Энтони Рад из Сент-Дейвидс в великопостной проповеди поздравил ее со счастливым долголетием, дарованным судьбой. Он поделился соображениями по поводу сакральной арифметики, сказав, что семь на девять вместе дают шестьдесят три. Рад процитировал отрывок из Священного Писания, в котором говорится о пожилом возрасте: «И перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно» (Екк. 12:3).
Елизавета назиданиями не прониклась. По завершении проповеди епископа она открыла окно своей личной часовни и заявила ему, что «нужно было оставить свою арифметику при себе». А потом добавила: «Впрочем, великие служители церкви никогда не блистали мудростью». Через несколько дней во дворце «она возблагодарила Бога, что ни ее желудок, ни сила, ни певческий голос, ни гибкость музыкальных пальцев, ни даже зрение ни на толику не ослабли». Она не позволяла придворным художникам использовать светотень на ее портретах, поскольку тень «лишь случайна и по своей природе на лице не присутствует». Тайный совет запретил распространение любых не санкционированных двором портретов. Любые полотна, где присутствовал хоть какой-то намек на старость королевы, «из-за ее великого оскорбления» сжигались в печах. Николасу Хиллиарду заказали написать стилизованный — или маскообразный — портрет Елизаветы, который затем могли копировать менее талантливые художники. Английская живопись по-прежнему оставалась преимущественно консервативной. Эти умонастроения отражены в поэтической рапсодии Фрэнсиса Дэвисона:
Утро жизни и поныне озаряет ее чело,
Благоуханной молодостью и красотой,
Что в блеске глаз и щек румянце искрится…
[95]
Но в ее королевстве сгущались сумерки. Придворные, долгие годы служившие королеве, один за другим умирали; в 1596 году, к примеру, Пакеринг, лорд-хранитель Большой печати, сэр Фрэнсис Ноллис и лорд Хандсон ушли с королевской службы в мир иной. Именно в свете этих событий граф Эссекс принял участие в подготовке великой экспедиции против Кадиса, чтобы еще раз «подпалить бороду» испанскому королю. Поговаривали, что Эссекс безумно устал от придворной жизни в окружении одних стариков. Его сестра называла его «утомленный рыцарь», поскольку он всегда казался «уставшим и жаждущим перемен». В его силах было вдохнуть новую энергию и восстановить честь королевского двора.
В начале июня 1596 года огромная английская армада покинула берега Англии и взяла курс на Испанию; флотилия состояла из восьмидесяти двух кораблей под командованием трех человек, одним из которых был Эссекс. Французский король Генрих IV шутил, что Елизавета вряд ли захочет отпускать Эссекса далеко от своей юбки. В этом была доля правды. Королеве никогда не казались убедительными притязания Эссекса на воинскую доблесть. Однако экспедиция в Кадис окончилась оглушительным успехом: вторжение англичан застало испанцев врасплох и город удалось взять в ходе непродолжительной атаки. Эссекс хотел остаться там навсегда, однако истощившиеся припасы вынудили его вернуться со своим войском в Англию.
Победа принесла еще одну награду. Властям Кадиса пришлось затопить в своей гавани испанскую флотилию, чтобы та не попала в руки к врагу; потеря судов обошлась Филиппу Испанскому в двенадцать миллионов дукатов. Это была поистине славная победа, укрепившая статус Англии как повелительницы морей. Эссекса чествовали как главного победителя — все, кроме самой королевы, которая отметила, что экспедиция стала скорее «победоносной кампанией против врага в защиту чести Англии и в особенности прибыльным делом для армии, чем для ее собственных интересов». Елизавету не прельщала военная слава; она жаждала испанского золота, которое поделили между собой наиболее преуспевшие английские солдаты, и гневалась на Эссекса за то, что он ничего не оставил для нее. Слышали, как она мимоходом заметила, что раньше она пыталась угодить ему, а теперь научит его, как угождать ей.
Эссекс и в ту пору отличался невероятной обидчивостью, порой доходящей до помешательства. Когда лорду Говарду из Эффингема пожаловали титул графа Ноттингема в честь его заслуг в победе при Кадисе, Эссекс воспринял это как личное оскорбление. Он разъярился при одной мысли о такой награде и попросил королеву отменить ее. Его протеже Фрэнсис Бэкон посоветовал ему умерить свое негодование. В противном случае королева сочтет его «человеком с вздорным характером, который пользуется ее особой расположенностью и знает это». Именно поэтому она продолжала проявлять благосклонность к его заклятому сопернику. В самый разгар кадисской экспедиции королева назначила Роберта Сесила министром.
Стало очевидно, что Эссекс потерял статус любимого фаворита и превратился лишь в одного из королевских советников при дворе, которого называли «отравленным ядовитыми укусами ухмыляющихся врагов». Роль главного советника, как и прежде, играл лорд Берли, однако он тоже был в летах. По воспоминаниям французского посла, Берли производил впечатление «горделивого человека, самонадеянного в своих суждениях»; он обладал «своего рода конфликтным и своевольным характером» с «гневливым нравом».
Казалось, сама Елизавета с возрастом стала больше подвержена вспышкам ярости. Весной 1597 года один из придворных, Уильям Фентон, сообщил, что королева «кажется, ведет себя более резко по отношению к своим фрейлинам, нежели прежде, не держит с ними беседу на дружелюбной ноте, но бранит за мелкие провинности, да так, что прекрасные девы почасту рыдают и сокрушаются самым жалостливым образом».
У одной из этих «прекрасных дев», леди Марии Говард, было платье, не уступавшее своей роскошью нарядам королевы. Елизавета приказала принести ей платье и украдкой надела его. Оно оказалось слишком коротким. Королева отправилась в один из дворцовых покоев и поинтересовалась у дам, «что они думают о ее новомодном наряде». В ответ последовала неловкая тишина, и тогда королева поднялась в комнату самой леди Марии и спросила, «не слишком ли коротко и непригоже сидит на ней платье». Та согласилась. «Что ж, — сказала королева, — если оно не идет мне, раз слишком коротко, то, полагаю, не пойдет и тебе, раз слишком красиво; значит, не подходит ни одной». Платье больше никогда не надевалось.
Под ее горячую руку во время аудиенции в 1597 году попал и польский посол. Его приветственная речь показалось королеве более высокопарной, тем того требовал случай, и она обрушилась на него с критикой. Сесил впоследствии сообщил Эссексу: «Ее величество произнесла один из лучших экспромтов на латыни, которые я когда-либо слышал». Она начала свой ответ с Expectavi orationem, mihi vero querelam adduxisti! — «Я ожидала услышать речь, а получила жалобу в свой адрес!» «Несомненно, — добавила она, — с трудом верится, что, окажись здесь сейчас сам король, он стал бы говорить в таких выражениях!» Выговор несчастному послу продолжился. В конце королева, помолчав мгновение, обратилась к придворным: «Смерть Господня, милорды, меня сегодня вынудили вспомнить мою забытую латынь, что оставалась без дела долгие годы». «Смерть Господня» было расхожим ругательством в те дни.
