Осенью 1555 года он принял командование испанской территорией в Нидерландах и, когда Мария написала ему письмо с просьбой вернуться к ней, ответил, что вернуться в Англию он сможет лишь в том случае, если ему будет отведена роль в ее управлении. Это был, по сути своей, вежливый отказ. Англия стала для него дорогим отвлекающим фактором. Мария призналась, что возвращается к жизни, которую вела до замужества. Сообщали, что она выглядит постаревшей на десять лет.
Опасное положение королевы, конечно, подстегнуло чужое честолюбие. В парламенте наблюдались раскол и неподчинение, и сама королева жаловалась на «многих агрессивных членов оппозиции»; в осенние выборы 1555 года ее предложение о возвращении «мудрых, серьезных и католического склада» людей не было исполнено в полной мере. Парламентских партий или групп в современном смысле слова не существовало, имелась лишь неустойчивая совокупность недовольных лиц. Правительство Марии выдержало еще один удар — в ноябре от «задержки мочи» скончался канцлер Стивен Гардинер. Из своей тюремной камеры архидьякон Винчестерский писал, что «несмотря на то, что василиск мертв, его ядовитые цыплята и вавилонская блудница еще живы».
В конце 1555 года был раскрыт вооруженный заговор против королевы. «Я уверен, вы слышали, — доверительно сообщил товарищу сэр Генри Дадли, — что намечается коронация». Под этим он имел в виду слухи, что Мария собирается короновать Филиппа как короля; это обернулось бы ужасной угрозой безопасности и независимости Англии. Такой перспективы было достаточно, чтобы расшевелить западных дворян, которые начали организовывать заговор с целью отправиться на Лондон и передать корону Елизавете; Марию же собирались выпроводить в Брюссель в объятия мужа.
Сэр Генри Дадли внес в план некоторые улучшения: он намеревался привлечь Французское государство. Французский король обещал предоставить денежные средства и корабли, при этом экипажи должны были состоять из западных каперов. Капитан острова Уайт был готов сдать свой остров, и Дадли взял на себя обязательство совершить атаку на Портсмут, где он должен был найти бездействующие пушки. Во время полуночной аудиенции французский король Генрих II передал Дадли внушительную сумму денег и велел ему провести разведку нормандского побережья с целью подготовки к вторжению.
Стены королевского двора имеют уши и глаза. Английский посол в Париже был проинформирован о состоявшемся между Дадли и королем разговоре сразу же после того, как он произошел, и передал Марии эту информацию в зашифрованном виде. Один из заговорщиков, охваченный паническим страхом, выдал совету имена своих сообщников. Они были арестованы и брошены в тюрьму, некоторые подверглись пыткам.
Однако даже казнь заговорщиков не принесла Марии спокойствия. Французский посол, вновь призванный в это напряженное время, сообщал: «Она беспрестанно страшится, что ее жизнь могут отнять ее же приближенные». Она была «совершенно измучена» и видела заговоры на каждом шагу. Уайтхолльский и Гринвичский дворцы кишели вооруженными солдатами. Мария не выходила в свет и ежедневно спала не более трех часов.
Имя Елизаветы было упомянуто заговорщиками Дадли, однако четких доказательств ее участия в мятеже не было; подозрения витали в воздухе. Коннетабль Франции герцог Монморанси написал французскому послу, приказав ему «удержать госпожу Елизавету от каких-либо действий в деле, о котором вы написали мне, поскольку это все разрушит». Пятеро ее домашних слуг были арестованы, и одного из них признали виновным в государственной измене; позже — помиловали. Принцесса теперь была наследницей престола, и дело с ней следовало вести осторожно. Мария пыталась скрыть свои истинные чувства, однако в личном общении постоянно отзывалась о Елизавете с ненавистью и презрением. Атмосфера еще более омрачалась беспрестанными слухами о том, что Филипп намерен вторгнуться в страну с императорской армией.
В начале мая 1556 года в небе Лондона появилась горящая комета; она была размером с пол-луны и «к удивлению и изумлению людей, извергала пламя». Комета горела в небе следующие семь дней и ночей, знаменуя тем самым великие изменения в мировых делах. Группа из двенадцати мужчин ходила по улицам, предвещая конец света, но поднятый ими переполох был лишь прикрытием для их грабежей. Все более и более многочисленными становились слухи о мятежах и восстаниях.
В то беспокойное время Мария в основном полагалась на поддержку Реджинальда Поула. По его настоянию самые громкие сожжения правления Марии были совершены в Оксфорде. Три великих епископа Реформации — Ридли, Латимер и Кранмер — были лишены своего сана и подвергнуты унижению. Самому большому позору подвергся архиепископ Кентерберийский. Он был облачен в архиерейские одежды — за тем исключением, что сшиты они были из грубого холста. Когда с несчастного срывали одеяния, епископ Боннер произнес речь. «Этот человек, — объявил он, — презирал папу и теперь папой же судим. Этот человек разрушал церкви и теперь в церкви же судим. Этот человек проклинал таинство и теперь перед таинством же проклят». Один из присутствующих несколько раз дергал Боннера за рукав, умоляя его прекратить издевательства над почтенным старым человеком. Боннер не обращал на эти увещевания никакого внимания. Брадобрей состриг волосы с головы старика, а затем Кранмера силой опустили на колени перед Боннером, который начал царапать кончики пальцев архиепископа, чтобы осквернить руку, которая когда-то проводила таинство елеосвящения. «Теперь, — заявил он, — ты больше не владыка». Кранмеру выдали изношенную рясу и засаленную бюргерскую шляпу, а затем передали его мирским властям.
Столб для сожжения был установлен во рву у колледжа Баллиол. Ридли и Латимер должны были попрощаться с жизнью первыми.
— О, вы здесь? — воскликнул Ридли, увидев соратника.
— Да, я следую за вами так быстро, как только могу.
Достигнув столба, они оба преклонили колени и поцеловали его. Ридли отдал своим друзьям небольшие подарки, что были при нем, — кусочки имбиря и мускатного ореха, свои часы. Латимеру отдать было нечего; он смиренно стоял, пока с него снимали всю одежду, кроме савана, который был на нем в знак его судьбы. Ридли выдали небольшой мешочек пороха, чтобы привязать к шее.
— Есть ли у вас такой же для моего брата?
— Да, сэр, есть.
— Тогда быстро дайте ему, не то будет поздно.
Они были привязаны на противоположных сторонах, и, когда горящее полено оказалось у ног Ридли, Латимер крикнул ему:
— Будьте покойны, владыка Ридли, и будьте мужчиной. Сегодня мы по благодати Божией зажжем в Англии такую свечу, которую — я в это верю — будет не загасить.
Эти слова стали, вероятно, самыми знаменитыми во всей истории Реформации, но они могли быть придуманы Джоном Фоксом во втором издании «Книги мучеников». Что было на самом деле, установить невозможно.
Когда языки пламени начали подниматься вверх, Ридли вскрикнул: In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum — «В руце Твои, Господи, передаю дух мой». Латимер вскричал: «О Отец Небесный, прими мою душу!» Казалось, что Латимер распростер перед пламенем объятия и «после этого провел руками по лицу, будто бы омыв его огнем, и вскоре умер…» Ридли повезло меньше: огонь горел с недостаточной силой и поднимался очень медленно. В агонии он кричал: «Я не горю! Я не горю! Господи, ниспошли мне милость Твою! Пускай огонь заберет меня! Я не горю!» Накал пламени увеличился, и, когда оно поднялось выше, мешочек с порохом, привязанный к шее Ридли, взорвался. Пришло его время.
