Я помню, как говорила ему с такой уверенностью, что понимаю его чувства. Но я не понимаю. И не понимала. В его возрасте я была защищенной, домашней девочкой, для которой опасность была абстрактным понятием, а мысль о том, что меня могут убить, – глупой фантазией. Я не могу по-настоящему понять, каково ему приходится: столкнуться с этим во взрослом возрасте – совсем не то, что в тринадцать лет. Мне следовало знать это.
Мои угрызения совести прерывает резкий женский голос:
– Вот этот мелкий ублюдок!
Я оборачиваюсь на голос. В дверях стоит тощая женщина с вьющимися темными волосами и большими голубыми глазами, полными злобы. Она указывает на моего сына. Я встаю, инстинктивно заслоняя его.
Рядом с ней стоит высокий широкоплечий мужчина. Он старше ее, в волосах его видна седина, нос приплюснут, словно у боксера. Тяжелый, но сильный. Он наклоняет голову и яростно смотрит на меня исподлобья. Я отвечаю таким же злым взглядом, адресованным им обоим.
– Что вам нужно? – спрашиваю, хотя уже знаю это.
– Этот засранец сломал челюсть моему сыну! – заявляет женщина. – Им пришлось скреплять кости проволокой! Твой поганец рехнулся, а мой сын просто пытался помочь ему! Ты заплатишь за лечение моего сына, сучка!
Я хочу ударить ее по лицу, но это не поможет. И она права.
– Хорошо, – отвечаю я, поеживаясь при мысли о том, какой будет плата за медицинские услуги. – Я это сделаю. Но Коннор не виноват…
– Нет, это ты виновата в том, что он чокнутый! Ты и его маньяк-отец! Яблочко от яблони недалеко падает…
Мое первое побуждение – атаковать. Я не сильно отличаюсь от своего сына в том, как веду себя в стрессовой ситуации. Но у меня куда больше опыта, и я могу удержаться. Сохраняя спокойный тон, я возражаю:
– Возможно, я и виновата. Но не мой сын. Вы не можете обвинять его.
– Я могу обвинять кого хочу, сучка, и я засужу вас обоих за все это! Генри просто пытался заставить твоего сынка сделать то, что сказал учитель.
Я полагаю, она действительно может подать в суд. Она зла, как тысяча чертей. Но имя ее сына задевает какие-то струнки в моей памяти.
– Генри? – переспрашиваю я. Мне знакомо это имя. – Генри Чартерхаус? Худший из школьных хулиганов? И скольких же детей он бил и дразнил в школе?
Обвинение попадает в цель, я это вижу: женщина смотрит на мужа, потом собирается с духом для следующей атаки:
– Хэнк просто иногда дерется, мальчишки есть мальчишки. А вот твой сын избил его огромным металлическим степлером!
– У моего сына синяки и кровоподтеки на лице! – отрезаю я. – И я совершенно уверена, что многие школьные работники смогут подробно рассказать в суде, кто именно создает проблемы в Нортонской старшей школе. Вы этого хотите?
Она не хочет. Она об этом не подумала. Она знает, что ее сын – хулиган и задира, она отлично знает, что ступает по тонкому льду. Я вижу, как это понимание отражается на ее тощем злом лице.
– Сука! – кричит она. – Ты называешь моего сына хулиганом, в то время как твой поганый ублюдок – сынок убийцы и насильника, который прикончил полдюжины женщин и содрал с них кожу! И тебе еще хватает наглости!.. Вот только выйди в коридор, и я тебе зад-то наде-ру! – Акцент ее становится настолько сильным, что последние слова трудно разобрать.
Я совершенно не намерена ввязываться в драку с этой женщиной. Обитатели Нортона и так достаточно плохого мнения на мой счет; позорная известность – это проклятье, особенно в такой глуши, как эта. Большинству местных жителей не по себе от моего присутствия. Я неудобна для них. Я отказываюсь считать себя виновной в том, что сделал мой муж. Женщины почему-то всегда оказываются виноваты в действиях мужчин, и сейчас это верно, как никогда ранее.
И уж тем более для меня неприемлемо, чтобы эта витающая в воздухе ярость обращалась на моих детей. Как бы мне ни хотелось стукнуть эту женщину – несколько раз, если получится, – я этого не делаю. Просто поворачиваюсь к ней спиной и снова присаживаюсь рядом с Коннором, который смотрит на меня в явном замешательстве. Он никогда еще не видел, чтобы я уклонялась от драки.
Возможно, ему нужно это увидеть.
– Всё в порядке, – говорю я ему и снова беру его за руку. – Не обращай внимания на этот шум.
– Это не просто шум, – возражает он. – Мам, мне очень жаль. Мне не следовало так его бить, но я не мог… мне казалось, что я тону. Я чувствовал, что должен вырваться оттуда, но я просто… не мог двигаться. – Делает глубокий вдох, и я слышу подавленный всхлип в глубине его гортани. Это больно ранит меня. – Я – не ты. И не Ланни. Я не могу быть настолько храбрым.
Женщина у двери продолжает изрыгать ругань, но я слышу резкий голос медсестры, которая велит ей успокоиться, иначе скандалистку выставят из больницы. Когда я оглядываюсь, чета Чартерхаусов уже скрывается из виду – но их по-прежнему слышно. Скандал удаляется по коридору, яростная брань перемежается с бесстрастно-ледяными предупреждениями медсестры.
Пару минут спустя медсестра заглядывает к нам в палату. Это пухлая афроамериканка с угловатыми чертами лица и короткой стрижкой. Она бросает на меня взгляд, словно ожидая неприятностей и от меня тоже. Я просто благодарю ее за заботу о моем сыне, и она расслабляется – но не улыбается.
– Врач просмотрел рентгеновский снимок, – говорит она. – Нос не сломан, просто сильно ушиблен. Сейчас, возможно, ушиб не болит, но скоро начнет, к тому же синяки будут впечатляющие. Таблетки от боли можно приобрести на сестринском посту. Коннор, прикладывай лед к лицу до самого вечера, столько, сколько сможешь. Так будет легче.
Я киваю. Коннор уже спускает ноги с кровати.
– Теперь я могу уйти? – спрашивает он. Медсестра качает головой.
– Нужно еще около часа, чтобы заполнить все бумаги, – объясняет она. – Я дам знать.
Она совершенно права. Уже почти половина пятого, когда мы получаем документы на выписку. Я расписываюсь в них вместо Коннора. После этого медсестра говорит:
– Вам нужно еще подписать чек в приемной.
Она имеет в виду оплату счета. Я киваю и благодарю небо за то, что у меня сейчас есть настоящая работа, с настоящей медицинской страховкой для меня и детей. Джи Би щедро платит мне за каждый час тех расследований, которые я провожу, поэтому сейчас мы куда менее стеснены в деньгах, чем прежде. Когда мы осели в Стиллхауз-Лейк, я потратила почти весь остаток своих денег на покупку и ремонт дома, а моя удаленная работа не всегда покрывала расходы, особенно с учетом того, что у меня двое детей. Сэм помогает оплачивать счета, но я не позволяю ему вносить больше, чем это необходимо. Я угрюмо вспоминаю, что мне придется оплатить счет за лечение как минимум еще одного мальчика. Так что в конечном итоге мы, наверное, все-таки окажемся в убытке.
Коннор мрачно смотрит на свой изорванный свитер, заляпанный кровью.
– Я похож на черта.
