Если, конечно. Странное дело, едва подумав об этом, он ощутил, что внутри него шевельнулось нечто похожее на равнодушие. Возможно, причина совсем не в этом. Он казался себе уставшим, очень уставшим. Как человек, долгое время проведший в пустыне. Усмешка тронула уголки его мокрых губ. Аллегория получалась довольно злой. Ведь пустыней он называл большой каменный город. Мегаполис, как сказал бы пьяный Третьяков.
«Послушай, мы в этом мегаполисе, как в запутанной норе земляного зверя…» — бормотал Третьяков после того, как они уговорили две бутылки водки на двоих за какой-нибудь час с небольшим, сидя у того на даче в во. Осталось непонятным только одно: какого земляного зверя имел в виду Третьяков?
Обтеревшись насухо махровым полотенцем, Асташев вышел из душа и постоял немного в саду. Здесь, в тени деревьев, оставалась еще утренняя прохлада. Но солнце уже поднялось высоко, и очень скоро в городе будет жарко. Здешнее солнце беспощадно к жителям севера, но Асташев не хотел чувствовать себя чужаком. Ведь он родился именно здесь…
Холодное пиво, принесенное Петром Александровичем, было как нельзя кстати. Они выпили по две бутылки, и Асташев засобирался в город. Его родственники так и не провели себе телефон. К тому же он, в принципе, и не хотел, чтобы кто-то из родственников стал невольным свидетелем его телефонного разговора с Мари. Все к лучшему в этом лучшем из миров…
Но прежде всего он должен побывать в другом месте. Петр Александрович в нескольких словах объяснил ему: что, где и за сколько?
— Ты не беспокойся, Сергей, — доверительно говорил ему на пороге дома Петр Александрович. — Мы за могилкой матери присматриваем. Там все…
— Я знаю, знаю… — кивал Асташев, пытаясь придать голосу убедительность. Не дай Бог, подумает, что не верю ему. — Тетя Люба писала…
Путь на кладбище занял минут сорок. На маленьком рынке купил у торговки, сухой старушки с лицом, чем-то напоминавшем лицо младенца, букет тюльпанов. Затем сел в автобус и покатил в северную часть района, туда, где располагалось местное кладбище. За несколько лет здесь многое изменилось. Раньше это была окраина с убогими домишками, ютившимися по склонам балок, а дальше на северо-запад, куда хватало взгляда, уходила степь. Теперь, то тут, то там, высились многоэтажные коробки, обитатели деревянных домишек уходили в иной мир, земля продавалась и на месте халуп строились трехэтажные коттеджи, называемые в разговорах фазендами. Асташев медленно брел по пыльной земле, отыскивая нужную ему аллею. Две цыганки, одна из которых вылитая мулатка, закутанная несмотря на жару в кучу одежек, глянула на него изучающе, но Асташев, преодолевая брезгливое чувство, прошел с отстраненным лицом. Глаза его пытливо всматривались в имена на памятниках, фотографии и даты… Здесь или здесь? Он сомневался, и это сомнение отзывалось где-то внутри глухой, еле различимой болью. Кладбище тоже сильно изменилось. Новые могилы, появившиеся за последние год-два, меняли ориентиры. Уже не было вот тут, ближе к асфальтированной дороге, высокой акации, и Асташев, напряженно оглядываясь, вынужден был искать еще сохранившиеся приметы. Кажется, это здесь… Точно. На него, как будто из самой глубины прошлого, доверчиво глянули глаза мальчика с фотографии на памятнике… Мальчик был его ровесником и умер в двенадцатилетнем возрасте. Асташев помнил эти разговоры старших… Болезнь со странным названием — лейкемия. Белые шарики, красные шарики… Болезнь, почти не оставляющая никаких шансов.
Асташев прошел по аллее, живой в этой обители мертвых, бегло оглядывая оградки. За одной из них копошился человек. Когда Асташев прошел мимо, человек, пожилой мужчина в очках, поднял голову, всматриваясь в прохожего. Асташеву показалось, что взгляд этот был слишком долгим. Было ли это узнаванием? Все может быть. Но Асташев с первого взгляда человека не признал. А заглядываться на него было не удобно.
До могилы матери он не дошел несколько метров. Остановился и смотрел издалека. Все было словно вчера и в то же время как будто погружено в смутный пласт памяти, где смешались события яркие и полузабытые, где все переплелось в трудно распутываемый клубок, это была его жизнь, и это была жизнь кого-то другого, живущего в нем, но как-то отдельно. Это ощущение раздвоения всегда вызывало в нем состояние хрупкой пустоты… Он чутко прислушивался к себе, но ответом было молчание. Наверное, другого не могло и быть…
Рядом с матерью была похоронена бабушка Агриппина. Она умерла незадолго до смерти своей дочери, прожив почти девяносто лет. Отец Асташева погиб, когда ему было пять лет. Отец уехал на заработки куда-то на полуостров Ямал. Асташев смутно помнил блеклые сумерки, отец, жесткий, суровый, наклонился к нему и как будто обжег щекой, поцеловал сухо, в спешке, и собрав вещи, ушел, чтобы никогда больше не вернуться. Потом матери сообщили, что отец погиб в связке с другим монтажником. Оборвался трос, и оба упали в котлован с сорокаметровой высоты. Асташев оставался на кладбище еще полчаса. Положил цветы, поправил оградку, покопался в земле, убирая траву. Позже поймал себя на мысли, что все делает механически, ему хотелось чего-то другого, но он не смог бы конкретизировать свое желание. В чем оно, собственно, заключалось?
Уходя, Асташев оглянулся. Мать с фотографии смотрела на него приветливо и спокойно. Ему хотелось верить, что ей сейчас хорошо…
На переговорном пункте людей было немного. Асташев прошел в свободную кабинку и снял трубку. Когда его соединили, женский голос сухо и официально произнес:
— Я слушаю.
— Здравствуйте. Можно Марину Олеговну?
— А кто ее спрашивает?
— Это имеет значение?
— Видите ли, Марина Олеговна сейчас занята. Что ей передать?
— Когда она освободится?
— Может быть, через полчаса…
— Тогда скажите, что ей позвонят…
Асташев вышел из переговорного пункта, огляделся. Мари, значит, вся в работе. А может, это так, видимость одна. Асташеву хорошо знакомы были эти дамские штучки. Впереди через дорогу он увидел летнее кафе, где продавали пиво. Уже больше часа прошло с той минуты, как он покинул дом родни. Солнце поднималось все выше, и во рту пересохло. Полчасика проведет в кафе, попьет пивка, решил он, переходя дорогу. Летом народу в городе явно прибавлялось. Заезжие туристы, публика с пароходов… Пестрота одежд, суета, праздность, азиатчина и несколько нелепые надписи на английском, некий намек на близость европейской культуры — все смешалось под этим ярким солнцем. Город сильно изменился за последние десять лет. Пожалуй, Асташев не смог бы внятно объяснить, раздражало это его или нет? А может быть, дело совсем не в этом?
Волжское пиво, светло-янтарного цвета, приятно холодило горло. Асташев стоял один за столиком, наблюдая за вращением жизни вокруг него. Это была иная, не московская жизнь, и затерянность в этом знакомом и одновременно незнакомом городе как-то приятно успокаивала. Не за этим ли он и приехал сюда? Кто знает, кто знает…
Полчаса незаметно истекли, и он направился к переговорному пункту. Странное дело, когда он дозвонился первый раз, у него наготове были удобные фразы, он знал, что говорить и как. Теперь же в голове было пусто, точно за эти полчаса он каким-то образом растерял весь свой словарный запас. И казался себе очень равнодушным. В какой-нибудь другой момент, вчера или позавчера, это обстоятельство могло бы удивить его. Но только не сейчас. Взяв трубку, он ждал соединения без малейших признаков волнения. На этот раз трубку подняла Марина.
