Но я, блядь, не знаю, что творится у Альбиноса в голове. Многие курвятся, и начинают жопы лизать ради лишнего миллиона. Всем, причем, и еще при этом улыбаясь. Я бы, блядь, лучше сдох. Как будто бабло может тебе компенсировать ощущение себя полным дерьмом.
Уже через полчаса мы со Змеем у того самого дома.
По дороге в аэропорт все-таки замечаю людей Альбиноса, — хрен его знает, то ли все-таки попытаться хотел, то ли просто проверяет, под моей ли они защитой. Под моей, Альбинос. Под моей. Можешь даже не сомневаться.
Из аэропорта еду к Манизу, — раз уж пошло такое дело, то нужно зачищать то, что осталось. И заодно перевозки проверить, на предмет того, куда там Альбинос еще успел влезть.
Снова возвращаюсь домой ночью, вымотанный до края. Но даже ночью работники стучат и сверлят, — знают, если сказал что-то сделать, значит, работать нужно пока не закончат. А, значит, вторая спальня будет готова очень быстро. Хотя — лучше бы еще вчера.
И все равно — прежде, чем отрубиться, снова захожу к девчонке.
Мечется по постели, волосы — слипшиеся, мокрые, а я сижу, как идиот, и руку ее держу.
Так когда-то возле Миры сидел, — меня переносит, будто машиной времени.
В таком же полутемном помещении, — только то был заброшенный подвал, обустроенный нами под якобы нормальную квартиру. Обшарпанный диван и пара стульев, — ничего там больше не было. Страшными драками мы подвал тот отбивали.
В который раз тогда из детдома сбежали, — я, Мира и еще несколько наших.
И вот так она лежала, — орала, корчилась от ломки, — а я сидел над ней и ни хера не мог сделать.
Дергало ее в страшных судорогах, — а меня разрывало от того, что ничем не могу ей помочь, и даже боль ее на себя не могу взять, — а взял бы, если б мог. Я бы выдержал. А она… Она не выдержала, не пережила. На руки ее подымал, прижимал к груди, чтобы хоть как-то судороги эти унять…
А она скребла по ней ногтями в жуткой муке… И так и застыла с распахнутыми глазами. А я выл, тогда, прижимая ее к себе и клялся, что разорву того ублюдка, который ее подсадил на наркоту.
Разодрал, конечно. Но легче не стало. Ни разу.
Кем мне была Мирка? Подругой? Первой любовью? Хер его знает, я и сам не понимал. Только тогда в груди тепло какое-то билось. И оборвалось черной дырой, когда она ушла. Вот тогда та самая пелена красная перед глазами и появилась в первый раз. Вот тогда я, наверное, и стал таким, — не живым, переполненным черной злобой. Требующей крушить все вокруг и убивать.
Давно Мирку не вспоминал, — пройдено и забыто.
Но смотрю на эту, — и другая перед глазами вдруг появляется.
И забываю о том, кто она, чья дочь и почему здесь оказалась.
Хочется баюкать, вытащить.
Верить хочется личику этому ангельскому. Такой невинной выглядит сейчас, такой беззащитной и маленькой. И что-то щемящее внутри поднимается.
Нехорошо это. Совсем, мать его, не хорошо. Не должно это все во мне дергаться.
Будь она кем-то другим, — отдал бы к Альке в больничку. Но не тот случай. С ней надо что-то решать, а я пока не понимаю, — что.
И приходить к ней надо переставать. Хоть почему-то и тянет постоянно. Ладно, завтра подумаю.
Разгоняю рабочих и укладываюсь спать в соседней недоделанной комнате. Двери открытыми оставляю. И раз десять за ночь, блядь, срываюсь, на ее крики. Тело само как-то вскакивает и подрывается. Сиделку мое тело решило из меня сделать. Сиделку для малолетних сучек.
Утром уезжаю, взглянув на нее только мельком. Дел — по горло, и не простых.
Возвращаюсь затемно, снова валясь от усталости.
Хрен знает, что со мной происходит. Единственное желание, — просто упасть на постель и отрубиться. Даже есть не хочется. И девчонка, блядь, весь день из головы не выходит. Так и стоит перед глазами ее лицо. И хочется провести по нему ладонью, и стереть это выражение страха и тревоги. Чтобы безмятежным оно стало. Чтобы улыбнулась и тихонько, спокойно засопела. И губы ее — розовые, пухлые не выходят из головы. Что за хрень? Это с каких пор я вдруг впечатлительным таким стать успел?
И снова у меня гости, — Алька, вместе с девчонкой своей, которую оставила в прошлый раз и мужиком каким-то мнутся на пороге. Растерянная Алька, туда-сюда нервно ходит, на часы взгляд все время бросает.
— Что? — вылетаю из машины.
И даже мысли нет о том, что из моих людей что-то могло случиться, — вот ни одной. Только про девчонку.
И гадость мерзостная, липкая к груди растекается, — тревога? Блядь, с этим надо что-то делать.
Не привык я к такому. Вообще ничего, кроме адреналина, ощущать не привык.
— Аля? — даже не замечаю, как сильно стискиваю ее руку.
— Думала ей капельницы сегодня поставить. И… Накормить, внутривенно…
— И? — блядь, меня это уже начинает раздражать. Даже трясти начинает. Нельзя сразу к сути?
— В себя она пришла, — Алька отводит глаза. — В панике. Никого к себе не подпускает. И… Тебя зовет.
— Меня? — где-то что-то снова сжимается. В груди где-то. Странно. Вроде там у меня травм нет?
— Хозяина дома. Говорит, ты ее на руках качал. Колыбельные пел, — Алька смотрит на меня так, будто впервые видит. — Конечно, путает что-то на стрессе, не отошло еще сознание. Может, воспоминания какие-то детские… Наложились. Но тебя описывает очень точно. Даже татуировку твою на груди.
Усмехаюсь, чувствуя, как что-то во мне расслабляется.
Ну, да, Тигр же не может на руках кого-то качать! Колыбельные — это вообще что-то на грани фантастики. Особенно, — после того, что Алька обо мне решить успела. Я ж теперь для нее вообще монстр!
Хмыкаю, глядя на нее — никогда такой растерянной еще не видел.
Хотя, — это даже для меня все за гранью, на самом деле.
— Привет, — тихо отворяю дверь и осторожно, медленно подхожу к девчонке.
Забилась в угол, ноги руками обхватила и трясется вся.
— Чего хулиганишь? — тихо спрашиваю, подходя, окидывая взглядом перевернутую тарелку с едой и брошенный на пол стул.
Смотрит на меня, — и глаза эти ее такие, огромные, и страх в них сменяется чем-то… Хрен знает чем. Но успокаивается.
— Ты пришел, — вот она, слабая, но все-таки улыбка, на которую мне почему-то хотелось посмотреть. — Они говорили, я тебя выдумала. Приснился ты мне, говорили.
— Ну, видишь, выходит, не приснился, — черт его знает, что во мне происходит. От того, что в себя пришла, от улыбки ее этой. Дергается что-то.
Кивает, подымаясь с пола. И смотрит так, — долго, внимательно. По-взрослому как-то. Даже слишком.
— Это ведь был ты?
А меня резануло.