Срывается, исчезает из окна, — и почти тут же выбегает.
А я еще, как дурак, стою. И на окно впечатываюсь глазами.
— Ты что так тяжело дышишь? Что-то случилось? Рана? Опять? — не добегает до меня, как в прошлый раз, замирает в шаге.
А я только смотрю, — и сказать даже ничего не могу. Пронзает в груди, — пульсацией, ножом пронзает, — но это точно не рана.
— Спать тебе нужно в это время, — отмираю, провожу руками по волосам. — И не сиди больше на подоконнике. Высоко. Свалиться еще не хватало.
— Артур… Ну, — почему ты такой? — и глазами, взглядом этим, полным лучиков по лицу моему скользит. Счастливым таким хрен знает от чего взглядом.
— Какой? Злющий? Так я такой и есть, Света.
Твою мать! А вот теперь я уже — действительно злюсь! И кулаки сжимаются! Какого хера?
— Почему не уехала? Я ж тебе денег дал. Домой добраться хватит! Ну? Чего по дому слоняешься, чего ждешь? Пока придушу тебя ждешь, да? Жить тебе надоело?
Отскакивает и смотрит на меня, — с болью, блядь, смотрит.
— Зачем ты так? — еле слышно, одним дыханием. — Со мной…
— Потому что — так. Потому что — такой я.
И, блядь, — потому что один Бог или черт знает, чего мне стоило решить тебя отпустить, мать твою!
— И ничего хорошего тебе здесь, со мной, ждать нечего.
Вспыхивает и убегает, только топот ног по ступеням.
Правильно. Пока я еще даю шанс, — убегай. Убегай, девочка. Уже сегодня. Навсегда. И дай Бог тебе больше не появляться на моей дороге.
* * *
Меня никогда никто не ждал.
Нигде.
Не выпархивал вот так навстречу, не улыбался радостно, как будто мое появление действительно что-то внутри меняет.
Меня ждали со страхом, с расчетом, с вопросами, которые нужно решить.
Мое появление, конечно, многое меняет для других. Чаще всего, обрывая жизни.
Ужас. Злость. Скрежет челюстей. Вот, к чему я привык, когда меня встречают. Бегающие взгляды и опасение.
Но это, блядь, — это что-то просто запредельное!
Она выбежала мне навстречу, — и будто солнце внутри засветило. Настоящее солнце, то, которое совсем иначе гонит кровь по венам. Которое жизнью их наполняет.
Блядь!
Она — дочь врага, Тигр, она — сама враг, — и хрен его знает, помнит обо всем или нет.
Я же убить ее должен.
А вместо этого дал шанс сбежать и радуюсь, что не сбежала.
И сердце трепыхается от одного взгляда на нее, как рыбка на крючке.
Поймал, называется, добычу, да, Тигр?
А получается, что душу свою на крючок подвесил и машу перед добычей этой, ожидая, когда заглотнет.
А ведь заглотнет, — уже заглотнула, уже власть вся у нее, в глазах этих солнечных, в улыбке этой, которая все вокруг освещает.
Когда? Когда впервые в спальню ее зашел и на руки взял?
Когда лежала на плече моем так доверчиво и по щеке пальчиками водила?
Или — сейчас, когда увидел ее, высматривающую мою машину?
Тогда… Раньше. Даже не определю, когда именно. Но окончательно, — вот сейчас. Вот в этот миг, когда увидел ее, издалека у окна увидел. Вот сейчас, — окончательно. Бесповоротно. До донышка.
Заканчивать это надо, Тигр. Заканчивать. Уже плохо. А будет еще хуже, если сейчас все не прекратить.
* * *
И сна нет. Только глаза закрою, — и ее улыбка перед глазами, лицо это ее радостное.
Обидел я девочку. Хлестнул по свечению этому. И самому херово. Но нельзя иначе. Нельзя. Иначе только хуже будет. Для всех. Пока отпустить решил, лучше бы шла. Шла бы и сердце мне своими лапками не царапала. И меня бы вспоминать не заставляла, кто она и зачем здесь. Уже слабость проявил, — пока проявил. А дальше что будет?
Закрадывается в спальню.
Тихонько ползет, на цыпочках.
Дверь так смешно прикрывает, — будто дышит на нее, чтобы не скрипнула.
Мостится.
Смешно так вздыхает и устраивается на плече.
Глупая! Лучше бы жизнь свои мелкую спасала, лучше бы пролезла и застрелить меня бы попыталась, — так нет, — по щеке гладит и губами шевелит, хоть слов и не слышно. А я хоть и не вижу, но чувствую. Каждый жест ее чувствую и перед закрытыми глазами вижу. И сердечко маленькое так часто бьется, что даже жарко от него становится. И запах этот ее — одуряющий. Так бы и впитал ее всю в себя.
— Ты чего пришла? — сжимаю руку и получаю в шею рваный всхлип. — Не договорили с тобой разве? Я все тебе уже сказал.
— Спать не могу, — и все равно по лицу моему ладошкой водит. — Кошмары снятся.
Ох, девочка, да я — твой самый жуткий здесь кошмар!
— А я, значит, такой страшный, что их от тебя отгоняю, да? Даже твои кошмары меня боятся?
— Не страшный, — вот же упрямая, и ручонками своими за шею обнимает. — Ты… С тобой мне хорошо. С тобой я сплю спокойно. И тепло мне, когда ты рядом. Здесь, — прижимает руку мою к груди, а меня в жар и холод ледяной бросает одновременно.
— Дурочка, — убираю руку и кулаки сжимаю до хруста. Чего стоит заставить себя не прикоснуться к ней! К ее коже — такой нежной, бархатной, к губам ее — мягким, сладким… Но я не прикоснусь. Нельзя. Не-воз-мож-но!
— Не бывает рядом со мной спокойно, Света. Как угодно, — но только не спокойно. Не то ты ищешь. И не там.
— Угу…. Мммммм….. — и рука ее уже по груди ползет. Узоры какие-то свои пальчиками выплетает. А у меня сердце колотится как бешенное, разбить ребра и выпрыгнуть готово.
— Ладно, спи, что с тобой делать? — но она уже и не слышит. Сопит себе сладко.
И сам не замечаю, как проваливаюсь рядом с ней в сон. Убаюкивает, как котенок своим урчанием на груди. Это — мне с тобой спокойно, маленький ты светлячок. Так спокойно, как в жизни не было. И уже не будет. Все инстинкты мои звериные куда-то пропадают, когда она на моей груди. Сейчас бы встала и висок выстрелила, — а я бы и не дернулся, наверно.
* * *
— Ты уезжаешь, — даже не жду, когда откроет глаза, — знаю, чувствую, что уже не спит. — Сегодня, Света. Возвращайся домой. Лечение, все, что тебе нужно, я оплачу. Найду самого лучшего психотератевта. Дорогу тоже. И бабушку твою в хорошую клинику переведу, документами уже занимаются. Не нужно тебе пока выступлениями заниматься. Отдохнешь.
— Неееет, Артур! — потягивается и улыбается. Как будто вот то, что я говорю — несерьезно. Как будто вот со мной спорить можно. Это — уже беспредел!
— Света, я сказал. Тема закрыта. Собираешь вещи и едешь домой. Все.
