— Надо, — и снова за шею меня к себе ручонками своими маленькими притягивает, губы снова своими губами ищет, — я уже, Артур, заболела. Тобой.
— Не надо, девочка, — до хруста ее запястье сжимаю. — Не надо. Ты бояться меня должна.
Что ж ты тянешься ко мне, глупая? Тянешься, а я даже оттолкнуться от тебя не могу!
— Убегать от меня должна, — вожу, вожу рукой по лицу и дрожу, как пацан от того, как голову запрокидывает, как тянется к пальцам моим. — Я же тебя отпустил. Ты же свободна.
девочка. Бурю пережди — и уезжай. С острова этого, от меня подальше. Уезжай и самому мне свободу отдай, — ведь могу иначе и не выдержать, вцеплюсь в тебя сейчас и уже не отпущу. Уже ведь, как наркоман зависимый, — от запаха твоего, от кожи твоей бархатной, от глаз твоих — живых, настоящих, наивных таких, глупых и таких искренних. Сколько живу, — глаз таких не видел.
— Мне что, самому с тебя это снимать? — поддеваю пальцами кромку ее шортов.
Улыбается, будто во сне, а сама мою футболку на мне вверх дергает, срывает, и ладонями к груди прижимается.
— Ты тоже… — задыхаясь, и грудь вздымается, часто-часто. — Простудишься.
А я даже усмешки не могу из себя выдавить, — смотрю на нее, как загипнотизированный и только воздух со свистом из меня выходит.
— Света…
— Сними… Сними с меня это. Ты. Сам. Пожалуйста, — и сама, руками своими к ремню моему на поясе тянется. Дергает, — задубел мокрый джинс, не расстегивается, а она все дергает и дергает дрожащими руками. И глаз от моих не отводит.
— Хватит, Света. Все. Хватит.
Хватаю ее руки и опускаю на стол. Ступни ее за спиной у себя ловлю, — ледяные, дрожащие. Растереть пытаюсь, а она — дергает, вырывает из рук, снова обхватить меня ногами своими длиннющими пытается.
— Света, ты знаешь, что с тобой было? — уже нависаю над ней, угрожающе, тяжело. Выплевываю слова, как пощечину, — нельзя сейчас иначе, протрезветь нам обоим надо, а иначе — не выйдет.
— Я знаю. Мне Аля сказала. Меня изнасиловали.
— Ты шарахаться от мужчин должна, — прижимаю ее к столу, практически на него опрокидывая.
— Ты… Это другое… — ни капли страха в глазах, ничего, — только блеск и открытость, распахнутость. — Я же не должна теперь всю жизнь… Ты же — другой…
— А если скажу, что это я сделал? — еще больше нависаю, почти впечатываюсь.
— Ты… Нет… Ты не такой… Я доверяю тебе… Все доверяю, — и снова ладонями плечи мои обхватывает, ласкает, — до жара, до треска по коже.
— Так, все, Света, — стискиваю челюсти. Хватит. У тебя стресс и вообще… Не будет у нас ничего. Все закончилось. Вернее, даже ничего не начиналось. Снимай с себя мокрое, я сейчас полотенца принесу. И чай горячий приготовлю.
Сам себя от нее отрываю, — и это в тысячи раз сложнее, чем ее руки отвести. Сам. И трясет меня до рычания бешенного.
Блядь! Откуда в моем доме столько ненужных на хрен вещей под ногами??? Раз сто наталкиваюсь на тумбочки какие-то дурацкие, сшибаю их на хрен, пока до ванной дохожу за полотенцами.
— На, — даже не смотрю на нее, до сих пор так и сидит на столе.
Распахнутая.
Ноги только под стол прижала, а так и опирается на стол локтями. И кожа ее в темноте тусклой белеет. Белыми светящимися шарами грудь светится.
— Света, я не смотрю, — не смотрю, да, но спиной чувствую, и пять чашек разбиваю, пока чайник ставлю. — Или иди к себе. Там переоденешься, ванну горячую прими. Света!
Я сейчас орать на нее начну! Материться и орать! Блядь, — ну, что она вытворяет!
— Тебе тоже надо. Согреться, — всхлипывает. Обиделась, кажется.
— Я другим согреюсь, — с грохотом ставлю перед ней чашку и, подхватив бутылку с виски, ухожу к себе.
Быстро ухожу, как будто убегаю.
От себя? От нее? Неважно. Какая на хрен разница?
И злюсь бешено, безумно, — на обоих.
— Блядь! — луплю кулаком по стене. — Что у нас, на хрен, происходит?
Почему не уехала? Зачем осталась?
Соблазнить Тигра хочет, зверя приручить надеется?
А если не забыла ничего, если притворяется, — то в чем ее гениальный план?
Ручным меня сделать хочет?
Блядь, да каждый, кто хоть что-то про меня знает, — знает и то, что я не для отношений!
Я же ее придушу, дурочку, — рано или поздно придушу ведь!
Взбесится зверь, набросится, — и уже не пожалеет, не остановится, — разорвет!
А если и правда… Забыла все… Если сама, искренне, ко мне просто тянется?
Да ну на хер, — бред это, невозможный! Как ко мне тянуться можно? Мелкая же совсем, — ей бы на ровесников смотреть! Сколько у нас разница? Лет двенадцать?
Ладно, — может, притворяется она, манипулировать мной, может хочет, — и тогда она просто идиотка, жизнь которой весит еще меньше, чем она сама, со всеми косточками. Может, — и не развод это, с ее стороны, — блажь, глупость, хер знает, — допустим. Может, в психике ее такое там что-то переклинилось и она реально меня как что-то доброе воспринимает.
Но я-то! Я-то сам! С катушек чуть не слетел, совсем на хрен голову потерял!
Что там, на скале этой, блядь, было?
Сам же до сих пор не пойму, как оторвался от нее! Будто выключили меня, — выключили все сознание на хрен!
Никогда не дурел от женщины. Сколько их у меня было?
Молоденьких совсем, зрелых, опытных и наивных. Разных.
И пахли они ничуть не хуже и страсть в них огнем горела, извивались и орали, имя мое выкрикивая.
Но головы никогда не терял. Не пьянел. Ни от чего, ни от кого в жизни. Блядь, — даже не думал, что такое реально возможно, — и не в сопливых бабьих мыльных операх, а в жизни, со мной, блядь!
Душ принимаю, а до сих пор трясет всего. И жаром, — не от воды, изнутри, — обдает.
Одиночество мое мне нужно.
То самое. Гулкое. Злое. Холодное.
Мое оно. Для него я создан, а не для всего этого!
И что мне теперь, — самому из собственного дома уезжать, раз ее ни одной метлой не выгнать, а?
И выход к скалам колючей проволокой закрыть, чтоб не лезла, куда не надо. И ток пустить.
Ладно. У девчонки, скорее всего, — просто шок. Чуть не затянуло ее в эту бурю, не умерла чуть.
Завтра ее, наверное, попустит. Обоих нас попустит. Завтра по-другому все уже будет.
* * *
— Опять страшно? — уже почти проваливаюсь в тяжелый сон, когда чувствую на своей груди теплую возню.
Не думал, что придет сегодня. Уверен даже был, что не придет.
