Но и не выгнал, наблюдал из-под полуприкрытых век, как осторожно прокрадывается, как стоит надо мной, долго всматриваясь в лицо.
Думал, — развернется. А нет. Мостится, на грудь мою укладывается.
— Нет. Не страшно.
— Тогда зачем?
Блядь! И током тут же простреливает, — она губами по груди скользить начинает.
Не по-детски, как, когда страшно ей было, мостилась.
Жарко. С судорожным придыханием. И руками изучает. Нет. Ласкает тело мое, грудь, — вот именно по-женски.
И это уже — совсем не та судорога, которая в каждом жесте с надрывом на скале сквозила. Сознательно. Страстно.
— Света, я ж не пацан тебе, — а член уже колом стоит, до боли от каждого ее вздоха, от каждого движения дергается. И так еле унял это бешеное желание, на грани взрыва, на острие боли, — так нет же, пришла и снова распаляет, с ума меня сводит.
— С мужчинами так нельзя, — вжимаю руки в матрас, чтобы даже к ней не прикоснуться. Потому что, — не остановлюсь. Почувствую ее под своими руками, — и обратной дороги уже не будет.
— Мы не целуем просто так. И вместе просто так не спим. Ты понимаешь это, а?
— Понимаю, — и губами, едва касаясь, по моей шее. Как крылья бабочки, — и оттого еще более остро, еще более жадно хочется впечатать ее в себя. — Почему ты говоришь со мной, как с ребенком? Я — женщина, Артур.
Женщина! Пигалица ты! Маленькая и глупая! Даже сама не понимаешь, какую бурю вызываешь во мне! Как сдерживаться приходилось, когда ты на плече моем сопела беззаботно. Как выворачивало меня и как рычал потом в душе, холодной водой обливаясь! Когда в постель ко мне приходила, — женщиной была? Понимала, что эрекцию бешенную вызываешь? И ведь, блядь, никого, кроме нее, не хочется, — только представлю, — а глаза у остальных, — не те, неживые, — и, блядь, будто резиновые куклы все вокруг после тебя!
— Женщины не приходят в постель к мужчинам потому что им страшно спать одним, — переворачиваю ее на бок, отстраняю от себя подальше. И сам на бок, лицом к ней укладываюсь.
— А если и приходят, — то совсем за другим, — не выдерживаю все-таки, ловлю ее локон и к лицу подношу. Вдохнуть ее хочется. После этой ночи — так точно в последний раз. Даже если здесь останется, — не пущу к себе больше. И сам к ней не приду. Никогда.
— И тогда это — не очень приличные женщины, Света. А ты — разве такая?
— Артур, — нет, блядь, она вообще на меня не реагирует! Глазами сверкает и опять руками к шее тянется, медленно, вот и правда, как настоящая женщина, коготочками вниз ведет.
И я содрогаюсь. Всем телом. Как пацан-малолетка.
— Я знаю, зачем пришла, — не придвигается, но скользит ноготками ниже. А меня уже в узел скручивает. — Я хочу этого. С тобой.
— Чего, Света? Чего ты хочешь? — каменею весь, а ее руки уже у живота.
— Всего хочу, Артур. Хочу тебя.
— Света… — кажется, я впервые в жизни застонал.
Каждому мужчине, конечно, хочется услышать эти слова. И даже не важно, от кого, — той, за которой ты бегал или той, которую видишь пять минут в жизни, — и будешь видеть еще меньше после того, как все закончится.
Но услышать это от нее, — это, блядь, выше моих сил.
После всего, что было.
После всего, что я с ней сделал, — и, блядь, в этой постели сейчас не важно, заслуженно или нет, — в любом случае, — это дико. Настолько дико, что меня почти выворачивает.
Я ко многому был готов.
И к тому, что она уедет, а мне непредсказуемо станет так херово от этого отъезда, что придется заставлять себя каждое утро вставать с постели и как-то пинками толкать в задницу, чтобы жить.
К тому, что хотеть ее буду до зубовного скрежета, а она будет вот так лежать у меня на плече, добивая и сводя с ума, сама об этом не подозревая.
Даже, блядь, готов был к тому, что на скале случилось, — адреналин накрыл обоих, и это, в принципе, даже понятно.
Хрен знает, как бы потом противно обоим было бы, — но понятно, мать вашу!
К чему угодно был готов, — только не к тому, что сейчас от нее услышал. Не к тому, что сознательно она это скажет. Не к этому. Никак.
— Света.
— Подожди. Послушай меня, Артур. Я все знаю, все понимаю. Я… Наверное, мое счастье, что я этого не помню. Так уж сложилось. Это было в первый раз, — в первый, понимаешь! И я ведь вспомню. Обязательно вспомню, — доктор говорит, что память рано или поздно вернется. И… Я не хочу так. Не хочу, понимаешь! Пусть мой первый раз будет сейчас. Пусть он будет с тобой. Потом… Потом все равно только то, что сейчас останется. Это и будет для меня моим первым разом. Даже когда я вспомню. Артур….
— Блядь, ты понимаешь, что это — не способ бороться с кошмарами! Света! — встряхнуть ее хочется и себе одновременно клочья волос выдрать. Пиздец, а не ситуация. Впрочем, как и все, что между нами происходит.
— Я не поэтому… Артур… Я… Я хочу быть с тобой. Не потому, что с кем угодно, лишь то, что было перебить. А — с тобой. Я же оторваться от тебя не могу.
В каком бы пекле не раздавали в этой жизни котлы, кажется, я вляпался в самый поганый из всех.
— Пожалуйста, Артур, — видимо, она приняла мое молчание за размышление.
И уже ее тело горит на моем, прижимаясь, а руки скользят гораздо ниже, чем остановились раньше.
Целует в шею, обхватив пальцами мой член, каждую вену налитую до одурения, пальчиками своими нежными гладит, — а я в глыбу каменную превращаюсь. Даже вздохнуть не могу.
— У меня все уже зажило, — не останавливается. Неумело член мой сжимает. И уже не в тысячу, — в миллион вольт меня всего простреливает. Даже не понимаю, как я еще шевелить языком могу и не обуглился на хрен весь.
— Не поэтому. Там, боюсь, не твой размерчик.
Да, блядь, меня даже шлюхи не всегда выдерживают. И на самом деле — это проблема, а не то, чем бы стоило гордиться.
— Больно, — когда ты меня отталкиваешь. Каждый раз, вот здесь, — руку мою к груди прижимает, — больно. — Дай мне почувствовать, как это бывает, пока я не вспомнила ничего еще. Дай мне себя… Артур…
Выдержало бы тут даже железо? Ни хрена, — расплавилось бы!
— Хорошо, — осыпаю ее поцелуями, переворачивая на спину. — Хорошо, Света. Только останови меня, если будет больно.
Не целовал, не ласкал ее, — нет, грехи замаливал.
Каждым прикосновением, — кожей, губами, телом, — и самому рычать от счастья хотелось, когда вздрагивает, когда всхлипывает от наслаждения и простыни руками сжимает.
Веду губами осторожно, сладко, едва касаясь, прикусываю тонкую шею на коже легонечко, — и сам себя рву, чувствую, как стены мои, монолитными казавшиеся, рушатся. С треском, с грохотом, обнажая меня всего, — без кожи, без панциря, — такого, каким и сам себя не знал.
