Многие, как Дан, предпочли бы забыть это чувство. Расслабиться и просто жить, рассчитывая наперед, потихоньку идя в гору и планируя собственную старость.
Но — не по мне.
Только сейчас понял, как мне этого не хватало.
И вроде в тонусе — дела ни на миг не дают обмякнуть. А все равно. Неживое все какое-то. Яркости нет, вкуса нет, наполовину живое все вроде как. И сам — будто не на воле, а в коробке какой-то живу. Не для меня эта размеренность, которой так радуется Дан. Совсем не для меня. Как в теплицу попал, — красиво все, но, блядь, только вполсилы дышит.
— Андрей?
Снова не оборачиваюсь, — и так знаю, что там увижу.
Хмыкнув, медленно втягиваю виски, — даже дышать, кажется, иначе начал, вон, и вкус появился, и даже горло слегка обжигает. Приятно так, оживляя все рецепторы. Может, даже слегка захмелею? Там, в прошлом том сумасшедшем, в которое вылечу сегодня, — все перемешивалось, — и жизнь сумасшедшая, и боль, что с катушек сносила, — и хмель пьянил. А теперь — картонное все.
— Эндрю…
Тонкие пальцы Эстер ныряют под рубашку.
Черт! И мышцы буграми напрягаются, чуть ли не разрывая натянутую ткань.
— Эндрю, дарлинг, — дышит мне в спину, забрасывая на бедро тонкую ножку, по которой струится шелк распахивающегося халата.
Хватаю запястье и резко разворачиваюсь, забрасывая ногу повыше, — так, чтоб не дернулась, осталась доступна в любой момент, дергая к себе ее спину.
Натыкаюсь на изумленно-испуганные светло-медовые глаза и рывком сбрасываю халат, оставляя от него ошметки на полу.
— Эндрю… — выдыхает изумленно, вздрагивает, но тут же со стоном запрокидывает голову назад, стоит мне сжать ее острый, уже вздернувшийся сосок.
И я не даю ей поднять голову, как обычно, опустив ее мне на плечо.
Резко дергаю назад, грубо схватив белоснежные локоны в кулак, обжигаясь очередным стоном, слетающим из закушенных губ.
И так же резко, без подготовки, на грани жесткости, одним толчком, через сопротивление неподготовленной плоти и сжавшееся в напряжении тело, вхожу на полную длину.
Глава 18
— Эндрю… — Эстер дрожит под моими руками, придушенно стонет и пытается отшатнуться, но я крепко прижимаю к себе за ягодицы, не давая отодвинуться ни на миллиметр. — Эндрю, ты…
— Просто молчи, — шиплю сквозь стиснутые зубы, начиная вдалбливаться в нее, как сумасшедший.
Лихорадочно и бешено, с каким-то остервенелым драйвом вот так просто брать ее — доступную, распахнутую, всю и всегда принадлежащую мне, — где бы и как бы я не захотел.
Эстер перестает сопротивлять, понимая, что все ее попытки — бесполезны, и просто повисает на мне, обмякая, как тряпичная кукла.
А я бешено наращиваю темп, не обращая внимания ни на ее округленные распахнутые глаза, ни на всхлипывания, ни на прикушенную губу, на которой уже начинают выступать капельки крови.
— Кричи, Эстер, — да, кричи, изнеженная английская стерва, только и способная, что выгнуться дугой и тихо охнуть под самый конец, когда ее беру. — Кричи!
И она заорала.
Заорала, болтаясь от толчков моего члена так, как не орала никогда. Надрывно, громко, наплевав, что кто-то может услышать сквозь стены кабинета или войти в так и не закрытые на ключ двери.
Орала, не прекращая, — только еще громче, когда я резко выдернул из нее член и развернул рывком к себе спиной.
Когда долбился сзади, прижав ее к стене, а она царапалась об нее, сучила ногами и обламывала о штуратурку идеальный маникюр истинной английской леди.
Так орала, что стены дрожали.
И почти перешла на ультразвук, когда начала судорожно содрогаться вокруг моего члена стенками, так, что казалось, вытолкнет его сейчас наружу.
Кричала и задыхалась, раздирая мою спину обломанными ногтями, когда я, подняв ее, все еще дергающуюся всем телом, свалившуюся на пол у стены и бессильно пытающуюся уцепиться пальцами за стену и сползая ими по ней, резко поднял, подхватив за подмышки, и забросил на стол, — не слушая всхлипов, дернув за волосы голову назад, — так, чтобы смотреть на изгиб ее длинной шеи, заставляя глаза с брызнувшими слезами, смотреть на меня.
И вколачивался, задрав длинные ноги, впиваясь в них до синяков, до красных отметин, — кричала и сотрясалась, перемежая выкрик моего имени с чем-то вроде «О, Господи»…
— Эндрю…
Рухнула по спину на столе, сваливая на пол бумаги и органайзер, подергиваясь, когда горячая сперма толчками выплескивалась на ее грудь и шею — явно не способная больше шевелиться, с повисшими вниз руками и замутненным взглядом.
Усмехнулся, — моя изнеженная леди, не привычная к такому, сейчас напоминает скорее жертву избиения, чем довольную после любви женщину. На ногах и запястьях точно останутся синяки — уже сейчас набухает красным нежная белая кожа.
— Ты… Это было… Что это было, вообще? — глазами пытается хлопать, но ресницы слипаются, — от вымученности и от слез.
— Ты же сама пришла ко мне почти голой, — усмехаюсь, застегивая молнию на брюках. — Ждала чего-то другого? Выпить чаю собиралась?
— Услышала, что ты уезжаешь, и… Хотела попрощаться, — слова даются ей тяжело, с явным трудом.
— Ну, вот и попрощались, — стараясь быть нежным, провожу костяшками по щеке, спускаясь вниз, к шее, — и ее снова дергает от прикосновения. Да, не привыкла… А я решил не сдерживаться. Надоело мне сдерживаться в этих картонных декорациях. Вкус прежнего уже почуял — и не удержался. Хотя вообще обычно я с ней стараюсь быть бережным. Только вот от этого все еще больше неживым становится. Как красивая картинка, — без запахов и вкуса. Разрядка, — с тем же успехом мог бы просто принять душ.
— Россия плохо на тебя влиет, — бормочет заплетающимся языком. — Еще не уехал, — а уже вот такой…
— Какой, Эстер? — нависаю над ее лицом, пробегаясь пальцами по груди, к животу.
— Сумасшедший… Без планок… Когда только приехал, таким был… Мне уже страшно, каким обратно вернешься…
— Ну, так такого же и полюбила, да ведь, моя леди? — снова чуть дергаю за волосы, наслаждаясь дрожью на ее губах. — Тебе же понравилось… Прощание…
Молчит, — и только дышит, — снова жадно, задыхаясь, и грудь подскакивает, прижимаясь ко мне твердыми сосками.
— Ты меня пугаешь…
— Не бойся, — провожу по губам, — нажимая, сминая, надавливая, — и снова ощущая, как в ней зарождается дрожь. На хрена прикидываться, играть в эту некому не нужную скромность? Если ей нравится вот так, — жестко, до одури, через боль, — до состояния выжатого лимона? — До вылета уже не увидимся, — вожу губами по ее, слегка прикусывая, ощущая соленый привкус выступившей крови. — И, Эстер. Меня зовут Андрей. Так трудно запомнить?
